Гаетан Суси - Лоскутный мандарин

— Если ты поднимешься в мою комнату, я брошусь вниз из окна.

Несколько мгновений они пристально смотрели друг другу в глаза. Лонг д’Эл понял, что настаивать бесполезно. Тем хуже. Тем хуже для него, тем хуже для мальчика. Лонг д’Эл вполне отдавал себе отчет в том, что ему придется использовать револьвер в собственных целях не позже чем сегодня ночью. Он уже смирился с мыслью о том, что умрет, так ничего и не узнав.

— Прости меня, Ксавье, за то, что я сделал. Я искренне сожалею об этом. Но, ты понимаешь, я сделал все это ради Жюстин. И не моя вина в том, что все пошло наперекосяк.

Он смолк. Глаза его наполнились слезами.

— Ты меня простишь?

Ксавье хотел было его ударить, но трость, коснувшись плеча Лонг д’Эла, вдруг превратилась в букет цветов. Изумленный Ксавье подумал, что случилось чудо.

Лонг д’Эл встал, сочувственно потрепал его по плечу.

— Думаю, будет лучше, если я пойду. О краже машины, должно быть, уже сообщили. Если ее найдут около твоего дома, хлопот потом не оберешься.

Ксавье не сводил глаз с букета. Эта трость, что, была заколдована? Или этот человек был потомком Мерлина?

— Такую волшебную тросточку, — сказал кудесник, — можно купить в «Дуэйн и Гувер», по-моему, за четыре семьдесят пять. — Рогатьен вынул из внутреннего кармана пиджака тугой сверток. — Это тебе. Тебе они понадобятся больше, чем мне. Скажем так, это небольшой заем, взятый у Кальяри без его согласия.

Внутри ты найдешь письмо, которое я тебе написал. Из него тыузнаешь кое-что о себе. Ну, ладно, сам разберешься. А теперь мне пора уходить.

Высокая фигура Лонг д’Эла стала удаляться. Он сел в машину, которая тут же, содрогнувшись и чихнув, сорвалась с места. Ксавье остался один в сумеречном парадном. Внезапно он бросил букет на пол, будто цветы загорелись.

И букет тут же превратился в обычную трость!

Ксавье бросился к лифту.

Внутри было совсем темно. Ксавье на ошупь нашел кнопки и нажал на одну из них в надежде, что поднимется на восьмой этаж. Но это дьявольское устройство отвезло его даже выше — выше самого последнего этажа: когда двери открылись, подручный вышел прямо на крышу.

Вечер был чист и прозрачен, узкая полоска растянувшихся по небосводу облаков, чем-то напоминавшая французский багет, золотилась в лучах заходящего солнца. Ксавье впервые смотрел на Нью-Йорк с такой высоты. Город раскинулся до самого горизонта. С той стороны, где был океан, прямо на фоне неба виднелась статуя Свободы. Она смотрела в сторону океана. Ей бы лучше поглядеть на то, что сзади творится, за спиной у нее, — тогда спеси бы у старушки Свободы поубавилось. Она по-прежнему вздымала свой стаканчик с мороженым к небесам, как будто там было что-то достойное внимания.

Ксавье открыл ларец. Позвал негромко:

— Страпитчакуда, Страпитчакуда!

Лягушка терла глаза лапками. Подручный посадил ее себе на плечо и нежно поцеловал в головку. Страпитчакуда только недовольно заворчала спросонья. Как девочка, которой не дали выспаться.

— Теперь ты — все, что у меня есть, — прошептал он. — Ты всегда была единственным моим достоянием.

Лягушка безразлично пожала плечами. Очень уж ей хотелось спать. Глаза ее закрывались сами собой. Ксавье ласково ей улыбнулся. Если так улыбаешься кому-то, у кого закрыты глаза, значит, действительно любишь это Существо.

А Статуя — гордая и надменная, все так же высилась на горизонте. Ксавье думал о том, что нужно для счастливой жизни. Что могла бы сделать эта Статуя, если бы она хоть на секунду озадачила себя вопросом о том, что такое справедливость, вместо того, чтобы все время думать о покраске своего потолка. Как было бы здорово, если б в один прекрасный день она скинула с себя свои бетонные оковы и пошла в город. Она бы росла с каждым своим шагом, ударяла бы локтями в здания, сея панику среди тех, кто бесчестно разбогател. Она била бы по крышам домов богатеев своим стаканчиком с мороженым — не от злости, конечно, нет, а просто чтоб их припугнуть. Потом она бы наклонилась и опустила руку свою к самой земле, чтобы все эти несчастные беженцы, все эти люди, сбившиеся в кучу от тесноты, все бездомные, все иммигранты со всех концов земли, которых раскидали по свету жизненные бури, могли, как муравьи, цепочками взобраться на ее плечи. А потом, взяв их с собой, она пошла бы назад к океану. Она бы отправилась в Европу и по дороге все росла бы себе и росла, увеличиваясь в размерах, и даже в самом глубоком месте океана вода не доходила бы ей до локтей, а потом опустилась бы до бедер, сползла бы по ногам, и когда Статуя дошла бы до Европы, то сама стала бы больше любого континента. И она брала бы за один раз по мужчине и женщине из числа этих несчастных беженцев, этих людей, свыкшихся с теснотой, бездомных, благодарных скитальцев, потрепанных жизнью во всех концах земли, а у ног ее лежал бы целый континент, и она, как генерал, расставляющий на карте мира миниатюрные пушки, очень аккуратно опускала бы их на землю — каждого в той стране, где он родился, в его родных местах, которые он так никогда и не мог забыть, до последнего жителя последнего сарая в последней деревушке.