Юнас Бенгтсон - Письма Амины

Я много спрашивал о ее детстве. Отчасти потому, что это меня интересовало, оно, вероятно, сильно отличалось от моего, прошедшего в одном из предместий Копенгагена, где люди, может, и напивались до потери пульса, но только после того, как укладывали детей спать, и всегда из красивых бокалов.

Так я и написал, но вообще-то мне хотелось побольше узнать об Амине.

В моем районе никто не бегает , писала Амина, здесь люди бегут, только если что-нибудь стащили. Я очень над этим смеялся.

Я довольно быстро нахожу то, что хотел:

Ты спрашивал меня, каково это быть курдянкой, или турецкой курдянкой, в Дании. Как тебе объяснить?! Когда я была ребенком, то совсем не думала о том, что отличаюсь от других детей во дворе. До меня это дошло, только когда я пошла в школу. Мы тогда еще не переехали в Северо-Западный район, и в школе, кроме нас с сестрой, почти не было эмигрантов. Только один парень в старших классах, пакистанец. И вот в третьем, кажется, классе к нам ненадолго пришла другая учительница, временная. Из-за нее, в принципе, я и задумалась над тем, что я турчанка. Она не была неприятной или какой-то странной, просто все время задавала вопросы на эту тему. Рассказывала, как любит Турцию, что у нее там друг, что она снова поедет туда в отпуск. Все время говорила о том, какая, на ее взгляд, Турция красивая страна, как дружелюбны и гостеприимны турки. Сначала мне было приятно, я чувствовала себя особенной, а в третьем классе это было приятное чувство, но постепенно это стало напрягать. Мне даже позавтракать не удавалось, чтобы она не подчеркнула, что мне с собой дали «Фету» и «Борек» вместо бутерброда с паштетом. И я замечала, как странно теперь на меня смотрят другие дети. Отчасти потому, что обнаружили, что я другая, но скорее всего еще и из-за повышенного внимания учительницы.

Я сижу над письмами еще два часа, может, я уже ничего не ищу, может, мне просто нравится, когда в голове звучит ее голос.

Письма собраны. Свет выключен, я лежу и смотрю в потолок.

Я не могу уснуть в кровати, выхожу на балкон и ложусь там. Я слишком долго был взаперти. Прошел путь от жизни, в которой я мог делать, что хочу, спать, где хочу, курить и пить, что хочу, до жизни, в которой должен был спрашивать разрешения пукнуть. А если от этого я психовал, слишком много дергался или кричал слишком громко, на этот случай существовали лекарства, чтобы я прочувствовал, каково это в действительности — быть взаперти. С руками, примотанными к телу смирительной рубашкой, мочиться в штаны и всю ночь лежать в своем дерьме.

Летний вечер холодный, но всех этих одеял и пледов, всего, что я нашел, мне как раз хватает, чтобы сохранить тепло. Я курю и смотрю на звезды, засыпаю поздно.

Я просыпаюсь, дрожа от холода, потягиваюсь и смотрю на Копенгаген. Светит солнце, похоже, будет теплый день, но за ночь я весь промерз. Я долго лежу в теплой ванне, бреюсь и, воспользовавшись одним из дорогущих средств моего братца, укладываю волосы. Теперь я похож на человека.

Из кухонного шкафа вынимаю банку «Нескафе», но тут мой взгляд падает на кофеварку эспрессо. Вакуумный пакетик итальянского кофе, твердый, как кирпич, с красными и золотистыми буковками: что-то вроде gusto и originale . Кухонным ножом я прорезаю дырку в верхушке пакета, он издает стон. Кофе почти черного цвета, очень мелкого помола. Кофеварка большая, молочного цвета, с золотым орлом наверху. В середине торчит блестящая хромированная ручка. Еще до больницы я видел, как в таких агрегатах готовили кофе в кафе. Всегда с эдакой привычной небрежностью. Почти агрессивно выбивали кофейный осадок в ведро. Вспенивали молоко, со звуком громким, даже болезненным.

Я берусь за хромированную ручку, тяну ее, сначала в одну сторону, потом в другую, пока она не подается. Вынимаю маленькую металлическую емкость, в которую надо класть кофе. Уже хорошо. Сыплю кофе до метки и с небольшим усилием вставляю обратно. Отвинчиваю крышку сверху и наливаю прямо в брюхо машине два стакана воды. Не знаю, сколько надо, надеюсь, она сама знает, что делать.

Нажимаю на кнопку сбоку, которая загорается красным, пододвигаю стул и курю, наблюдая за ее работой. Посредине находится нечто похожее на спидометр. Стрелочка начинает медленно отклоняться вправо. Из-под крышки выходит немного пара. В самый последний момент я выхватываю из шкафа чашечку для эспрессо и ставлю под краник. Машинка пукает и испускает в чашку тонкую струйку черного кофе. Сверху образуется изящный слой светло-коричневой пены. Я пью кофе с парой ложек сахара и должен признать, это того стоило, он гораздо лучше, чем то пойло, что нам давали в больнице.