Фернандо Аррабаль - Необычайный крестовый поход влюбленного кастрата, или Как лилия в шипах

Дабы не задеть его чувствительную натуру вотумом доверия, я, уподобясь Артабану {4} 4 Герой романа французского писателя XVII века Ла Кальпренеда, вошедший в поговорку: гордый как Артабан. , решил скрыть разговор с полицейским разорителем дроздовых гнезд от Тео. Это был старейший из моих пациентов: по причине из ряда вон выходящей он поступил в Корпус раньше всех живых на сегодняшний день, без шума и пыли. С какой здоровой завистью смотрел он на тех, что уходили туда, откуда не возвращаются! Болезнь никак не могла взять над ним верх. «Сверху всегда я, – говаривал он, – даже на ней».

Ретивый полицейский дерзко и чересчур многословно поинтересовался, не схожу ли я с ума. Чего же было еще желать медицинскому факультету, которому я доставил хлопот своей головой со многими неизвестными?

«На» и «стало» – такими словами, как эти два, я не бросаюсь впустую. Я говорю, что «на-стало» время разъяснить моим благосклонным и символичным читателям, которых я никогда не забываю, все, что они хотели узнать, покуда я попивал китайский чай, хоть и не мог сказать ни словечка на языке этой страны, бесспорно симпатичной и достойной всяческих похвал. Корпус Неизлечимых, которым я столь мудро и с большой помпой правил, командовал и руководил, был счастливо обнесен крепостной стеной, замкнутой, как кладбищенская часовня. Эта поучительная и назидательная бетонная ограда была изящно украшена частыми рядами колючей проволоки и проводов под высоким напряжением, искусно переплетенных между собой, как настоящая ковровая дорожка для дьявола.

В этой замечательной стене была потайная дверь, нечто вроде простейшего сфинктера, посредством которого окружавшее нас человечество освобождалось от своих неизлечимых. Больных водворяли во двор нашего Корпуса в два счета, проворная дверь не успевала открываться закрываться. Они прибывали в нашу обитель прямым путем в больничном фургоне, который для пущего смеха возил в своих недрах также пресловутый и жизненно необходимый мешок с лекарствами и провизией. Благодаря этой пуповине я мог на всех парах решить проблемы лечения и питания, не впрягаясь в лямку.

Эта дверь обладала, в числе прочих, и таким талантом: давала на сладкое сигнал тревоги; таким образом она каждое утро оповещала нас, кудахча, как снесшийся страус, о поступлении нового пациента. Это отверстие, столь редко бывавшее отверстым, не имело ничего общего с мотоциклом, ибо служило только для входа в Корпус, но никогда – для выхода. Больные, пытавшиеся бежать, подмазав вышеупомянутую дверь, получали от ворот поворот столь же смешным, сколь и электрическим манером. Последний претендент без сучка и задоринки скончался ровно за то время, что потребовалось ему на попытку к бегству, но для нас так и осталось тайной, которую не удалось открыть даже с помощью штопора, был ли его sic transit gloria mundi {5} 5 Так проходит мирская слава ( лат. ). результатом болезни или электрошока? В дальнейшем никто больше не подмазывал дверь в те стоические и мимолетные мгновения, когда она бывала приоткрыта, но отнюдь не по недостатку проворства или витаминов!

Пациенты предпочитали переживать приключения иного рода, более предсказуемые, зато куда пышнее обставленные, например загорать в Гонолулу, не вставая с постели, в компании бригады мексиканских артиллеристов или облетать на мольберте Делакруа окрестности Большой Медведицы.

Были и другие, более почтенные и флегматичные, что видели себя в мечтах весною. Кто вздумает их осуждать, пусть не забывает, что денег в Корпусе не водилось и что больные, дабы не сбиться с курса, ставя ноги мимо башмаков, не хуже пожарных на последней ступени пользовались банкнотами всех стран, которые они сами рисовали. Имелась даже двадцатисемидолларовая купюра, что было особенно свежо и похвально, если учесть, что таких не существует.

Без тех, кто обитал по ту сторону крепостной стены, жизнь наша не имела бы смысла, как месяц май без традиционно предшествующего ему апреля. Во всем Корпусе я был тем, кто более всего походил на меня. И этим все сказано.

Еще до постройки крепостной стены я был избран главврачом Корпуса Неизлечимых единогласно, без единого воздержавшегося – случай исключительный и бесповоротный в профессии, подобной нашей и склонной к танго. Мои методы поражали своей современностью и лоском. С больными, к вящему негодованию моих коллег, я обращался как с людьми, даже на смертном одре. Помню, как одному милейшему неизлечимому я сказал непринужденнее, чем верблюд в игольном ушке: «Дражайший и чистейший друг мой Полиомиелит, или у меня стетоскоп барахлит, или вы уже труп». Он ответил мне в сердцах и не страдая избытком такта: «Я запрещаю вам называть меня Полиомиелитом в присутствии моих друзей». Он был прав, и я должен признать это без страховочного пояса, ибо звали его Панкрацием, однако он был первостепенно обидчив; для пущего смеха и карантина он умер не от обиды, а от тифа, в чем нет моей вины, как о том свидетельствует его кусок одеяла.