Стив Айлетт - Токсикология (Toxicology)

– Первый раз, последний раз – какая разница?

– Для полиции большая, сэр.

– Но полная херня для жертвы, Гувес. Вот тебе и так называемое правосудие.

Я отвёл его на место происшествия. Гувер наклонился к телу.

– Боюсь, он никогда не вернётся к комнатной температуре, сэр.

– А это что такое, во имя кипящего ада? – изнурённо спросил я, указывая на почти завершённое изображение, лежащее на полу за телом. Нарисован был я, лицо искажено убийств венной яростью, несусь вперёд с поросячьей свинчаткой, поднятой во имя насилия. За моей спиной по стене плывут плюшевые ангелы.

– Он был прав, мои орлиные черты имеют божественный оттенок.

Гувер объяснил с помощью слов и набора сложных движений рук и ног, что картину могут использовать как доказательство против меня. Жизнедеятельность Трейса ограничивалась кровотечением, его жидкости смешивались с краской там, где он шмякнулся на пол с редкостным рвением.

– Меня не поймают. Насколько трудно это будет?

– Для вас, сэр? – спросил он с судейским выражением. В этот момент из помещения слуг раздался взрыв шума, и мы с картиной оттянулись вверх по лестнице. Я нырнул в комнату Трейса и заменил работу на мольберте, слушая, как остальные просыпаются и спускаются вниз. Сквозь дом прозвенел вопль.

– Он мёртв!

– Мёртв? В такой час?

– Мейбл, у вас так принято?

– Убийца воспользовался поросячьей свинчаткой и разбил камень. Боюсь, теперь она ничего не стоит.

– О Боже, зачем же использовать моё украшение? По всему дому полно разных труб!

– И это то, что у вас принято считать убийством?

Итак, я забыл свинчатку на месте! Ухватив краски и изобличающий холст, я бросился к себе в комнату, где Гувер собирал вещи на тюремный срок.

– He надо, Гувес, – я переделаю картину, чтобы намекнуть на суицидальное отчаяние. Этот опасный псих как раз мог отколоть что-нибудь подобное.

– Сэр хоть раз в жизни вообще рисовал?

– В свой последний час Трейс рассказал мне больше, чем стоило бы знать. Он говорил, что художник обязан чахнуть в башне, заворожённый унынием. Этот человек и его самоцели лишились всех моральных прав на существование.

– Самоцели, сэр? – Гувер продолжал паковать вещи, а я выдавил краску прямо на кисть. – Мне жаль, но формулировки различаются.

– Самоцель, Гувер. Стремление показать, что твои слова или действия имеют куда больше ценности или смысла, чем на самом деле.

– Мои извинения, сэр. Однако он лишился их полностью.

Я услышал, как гости быстро произносят последовательные утешения и удаляются в кровать. Я же бросил лист на рисовальные принадлежности и начал громко храпеть, чтобы тётя Мейбл не вломилась ко мне, но она вошла и обнаружила, что свет включён, а я стою посреди комнаты и храплю, как бык.

– Я… объяснял вот Гуверу, как правильно паковать чемодан, и ужас как разозлился.

– Ладно, – сказала Мейбл, нахмурившись, – я просто зашла сказать, что у нас тут случилось леденящее кровь убийство.

– Убийство? В такой час? И кто же это?

– У тебя дела – лучше обсудим всё утром. Спокойной ночи, Келтеган.

Не раньше, чем она ушла, я вернулся к холсту, натирая кисточкой решительное зрелище, пока не убедился, что стиль Трейса несомненен, и никто не догадается.

– Я сделал это, Гувер, – грунтовка правды целиком и полностью покрыта коленями, ужасающими вспышками работы и архитектуры, чудесами и волосами, годами, сокрытыми в тенях, грустными сторожевыми псами, сердцами и дровами, красными масками, прославленными судьями, консервированными детьми, омерзительными горбунами, кишащим крысами багажом, туманом и легендами.

Но Гувер уверил меня, что больше похоже на клубящуюся курицу, ходящую, как во сне, в голубом пламени.

– Как тебе йоркширские пудинги рядом со шпилем, вот здесь?

– Разрешите мне, сэр.

Гувер взял кисть и за пару минут создал резкий портрет кислой дамы в форме ёлки, регенерирующей на сельских просторах.

– Нет, нет! – взвыл я. – Трейс был опасным психом! Я не смог добиться от ублюдка ни капли смысла – а я пытался со слезами, бегущими по щекам! Надо избавиться от этой твоей точности – дай-ка сюда кисть!

Я работал всю ночь, рисунки становились всё более странными с каждым часом. Двадцать одна подколодная гадюка греется на солнце в жаровне на берегу моря Эрл Грей, а по соседству высоченный священник заткнул уши, как гиппопотам. Любопытные торговцы выходят из безумного безделья, их рты – как клетки. На переднем плане я поместил качественное собственное изображение, размахивающее окровавленной поросячьей свинчаткой.