Генри Миллер - Книга о друзьях

— Не надо мне этого говорить. Иногда мне интересно, что же находишь в них ты. Например, этот твой Достоевский. Я на следующий же день помчался читать один из его романов. Но, бог мой, он первые тридцать страниц описывает, как кто-то наклонился, чтобы поднять зубочистку. Для русских он, может, и гений, но это уж, извините, без меня. Знаю, что ты на него молишься. Наверное, это от скуки. В общем, все равно запиши для меня названия. Кто знает, а вдруг я прочту их перед смертью?

Я бегло набросал ему пару названий с именами авторов.

— Где ты только такие откопал? — говорит он. — Хотя бы эта вот о Миларепе — кажется, ты так это произнес? Что она должна дать мне?

— Почему бы тебе не прочесть и не выяснить самому?

— Потому что мне чертовски лень, — грубо отрезает он. Я уже готов уйти, как вдруг он что-то вспоминает.

— Слушай, Генри, чуть не забыл. Знаешь что? Похоже, я вот-вот влюблюсь. Или уже. Я тебе о ней не говорил — она никогда не позволит мне притронуться к ней. Она школьная учительница и католичка! Представляешь? Каждый раз на свидание я приношу цветы и коробку конфет — она считает это изящным. Но она обо мне не слишком высокого мнения: говорит, я умный, но у меня нет принципов. Ты только подумай, хочет сделать из меня джентльмена! Вот почему мне нужно поскорее вылечить этот чертов триппер. Уж не знаю, что она скажет или сделает, если увидит меня в таком состоянии. Я потому и про книжки спрашивал — упомяну пару названий, она удивится. Она говорит, что много читает, но вряд ли это все великая литература. А еще она любит балет и оперу, кино глянуть — это, конечно, для нее слишком вульгарно. В искусстве она ни бельмеса, вряд ли отличит Гогена от Ван Гога, зато хочет брать уроки музыки. Я сказал ей о тебе, и она была впечатлена. Хотя я не говорил, конечно, какой ты на самом деле безответственный балбес.

Я попытался узнать имя загадочной дамы, но безуспешно.

— Думаю, она тебе не понравится, — сказал Алек. — Слишком утонченная, но вообще такая… шаблонная. Хотя ей бы твой интеллект понравился. И говоришь ты гладко. Да, кстати, как там у тебя с вдовушкой? Все еще влюблен? Смотри в оба, а то она тебя женит на себе.

— Она уже пыталась, — вздохнул я и вспомнил, как однажды сказал матери, сидя на кухне, что собираюсь жениться на вдове.

Не успел я договорить, как матушка двинулась ко мне, сжимая в руке нож.

— Еще слово, — вскричала она, — и я воткну его тебе в сердце.

Судя по выражению лица, ей можно было верить.

— У тебя почти такие же чокнутые предки, как у меня, — засмеялся Алек. — Послушал бы ты мою старуху, ну и шум она поднимает. А старик и того хуже. Эдакие ирландские монстры от морали…

Тут я решил, что пришло удобное время запустить руку в его казну еще разок.

— А сколько ты взял в первый раз? — поинтересовался он.

— Около шестидесяти центов, — сказал я.

— Ладно, возьми еще тридцать пять, но не больше. Мне ведь приходится их зарабатывать, — добавил он.

Я согласился, но взял пятьдесят центов — своими поучениями он сам нарывался на то, чтобы его слегка обчистили. В хорошем настроении Алек мог одолжить мне и пять долларов, но по ощущениям это напоминало сеанс у зубного врача. Иногда у моего приятеля бывало и пятьдесят, и все сто долларов, когда он выигрывал на скачках.

Выходя, я услышал доносящееся вслед:

— Как называется тот роман Достоевского… ну, ты говорил недавно? Хочу сказать моей подружке.

— «Идиот», — крикнул я.

— Спасибо, Генри, удивлю ее для начала. Отличное название! Это и впрямь про идиота?

— Да, но о необычном. Твоя подружка будет просто в трансе.

От Алека всегда было так же сложно уйти, как и выставить его, когда он приходил ко мне. Иногда, читая интересную книгу, я не отвечал на стук в дверь. Если это был Алек, я это сразу понимал, потому что он ненавидел торчать в коридоре.

— Это я, Генри, это Алек! — начинал он орать, барабаня в дверь.

Я замирал, словно мышь, едва решаясь вздохнуть. Иногда он пытался меня надуть (понятно же, что я дома) и бесшумно спускался по лестнице, думая, будто я куплюсь и пойду проверять, действительно ли он ушел. Такая глупая игра могла длиться больше часа. У Алека всегда имелось ко мне какое-то срочное дело — по крайней мере ему так казалось, а для меня ничего срочного и важного не существовало, когда я читал. Позже, когда я начал писать всерьез, я и не помышлял о том, чтобы читать посреди белого дня. Я находил чтение почти греховным. Странная перемена взглядов, но, став писателем, я прошел через множество таких перемен.