Лайонел Шрайвер - Другая жизнь (So Much for That)

– Но, Шепард, – Глинис прервала его размышления, – по-моему, это очевидно, что все эти годы ты пытался убежать от себя самого.

Господи, опять старая песня. Он устал тратить неимоверное количество сил на то, чтобы выдерживать это снова и снова.

– У меня нет никаких проблем с самим собой. Единственное, что я хочу, – не видеть других людей.

– Например, меня?

– Гну? – Он приподнялся на локте и заставил жену повернуться к нему. – Я никогда в жизни не причислял тебя к другим людям.

Он задержал руку на ее плече, обратив внимание, что его неожиданно нежно прозвучавшие слова произвели впечатление, мышцы ее слегка напряглись. Ведь это все же была Глинис. Ее грудь, обтянутая полупрозрачной тканью ночной сорочки, стала еще меньше, впрочем, она никогда не была большой; соски потемнели, кожа чуть сморщилась, но это все же была ее грудь. Он поцеловал ее. Она ответила ему с той жадностью, которой он мечтал добиться от нее во время их импровизированного ужина.

Шеп всегда чувствовал некоторую вину за то, как он выражал свое влечение. Она физически его привлекала – в этом не было романтики или чего-то возвышенного. Он любил ее такой, какая она есть, особенно обнаженной, и очень боялся, что она могла неправильно это истолковать. Его манила ее талия, переходящая в крутую линию бедра, которую он с удовольствием гладил, опускаясь к темному островку. Он умолял ее не делать эпиляцию в зоне бикини, сохранить контрастные манящие изгибы, тени, ему казалось, что он прикасается к мягкому мху и с трепетом и волнением погружается в волшебный сказочный лес. У нее были длинные ноги и красивые колени. Они привлекли его в самый первый момент их встречи, внутри возникло мучительное желание обладать именно Глинис. Возможно, это можно назвать навязчивой идеей. Ему было стыдно признаться даже самому себе, особенно после развязных шуточек в «Наке», что за все время брака ни одна женщина не вызвала в нем тех же чувств, что его жена. Они бы все равно ему не поверили, а если бы и поверили, то он не вызвал бы у них ничего, кроме жалости, как человек, начисто лишенный воображения и драйва.

Возможно, это было правдой. Возможно, с ним что-то не так, чего-то ему не хватает. Однако стоило признать, что сборка все же была эксклюзивной. Эта сила была способна, при необходимости, увеличиваться и уменьшаться, но в более узком диапазоне. В зависимости от обстоятельств он мог быть увлечен Глинис, очень увлечен Глинис и невероятно увлечен Глинис.

Раньше они увлекались, скажем так, импровизацией, это было для них чем-то обязательным. В один из таких моментов Глинис прижала его голову к своему животу и громко произнесла: «Знаешь, мне действительно нравится трахаться». Это было самое эротическое признание в его жизни, и одно воспоминание об этом возбуждало его до сих пор. Этим они и занимались. Они трахались. Иногда очень часто, иногда реже, но он мог честно признаться, что секс никогда не был однообразным, никогда ему не надоедал. Это, конечно, никого не касается, но она любила жесткий секс.

И в последние месяцы это доставляло ему массу проблем. Во-первых, после операции остался шрам, до которого он боялся ненароком дотронуться. Да и в первое время она не хотела близости; слишком много рук касались ее тела, инструменты проникали внутрь, и она не могла себе представить, что ее долгожданный покой вновь будет нарушен, поэтому спала свернувшись клубком. Шрам ее уже не беспокоил, и она постепенно стала о нем забывать; он был уверен, что первое время ей будет неловко и стыдно – страх показаться неполноценной. Красноватый шрам не особенно его возбуждал, но все же заставил определенным образом измениться, он чувствовал себя более мужественным: шрам разбил ему сердце. Ему хотелось защитить ее, прижать к груди, накрыть всем телом, спрятать от внешнего мира.

Неожиданно Глинис попросила его не обращаться с ней как с фарфоровой чашкой. Однако она все равно казалась ему хрупкой, а из-за алимты сосуды стали более ломкими, часто появлялись синяки, поэтому, когда он исполнял все ее желания, следующим утром она просыпалась с темными следами от пальцев по всему телу.

Ему было приятно любить ее нежно. Но как бы его ни привлекала близость двух тел, физическое наслаждение они испытывали по-разному – особые желания, связанные с линией и формой, с цветом и запахом. Это не было обусловлено ее суховатым чувством юмора, хитростью, обманчивой жесткостью. Не имело отношения к ее упрямству, неистовой страсти к саморазрушению, ее необъяснимой связи с металлом, как и к ее таланту художника. Его волновала только форма ее ног, тонкая талия, маленькая крепкая попка. Ее скрытое в темной поросли влагалище. Годами он мучился страхами неминуемо надвигающейся старости, наступление которой в ее теперешнем положении казалось настоящей роскошью. С января он страдал, узнав о ее болезни. Он не потерял интереса к жене и привык желать ее, даже если все, что им осталось, – спокойная любовь, созерцательная, без любви физической, животной, без которой он чувствовал бы себя обделенным и сама любовь была бы неполноценной, уже не столь безупречной и возвышенной, лишенной азарта и очарования. Он не хотел потерять к ней интерес. Не так просто признать, что он двадцать шесть лет любил не только саму женщину. Он любил ее тело.