Лайонел Шрайвер - Другая жизнь (So Much for That)

Он стал методично набирать номера. Самым трудным был звонок Амелии, поэтому он решил начать с дочери. Он говорил, заикаясь, и она его перебила:

– Но ведь с ней все в порядке, да? Она хорошо перенесла операцию, да?

Их разговор продолжался дольше, чем Шеп рассчитывал. Он снова и снова пытался объяснить то, что Амелия, по его мнению, должна была понять, пока, наконец, не удостоверился, что ей все ясно настолько хорошо, что она боится услышать от него что-то еще. Закончить разговор было для него сложнее, чем когда-то в детстве уйти от нее, уложив спать, – его дочурка прижималась к нему всем телом, ее руки было невозможно оторвать от его брюк.

Вскоре ему стало легче говорить обо всех подробностях: «Двухфазные» значит, что менее агрессивные эпителиоидные клетки перемешаны с более…" Голос звучал ровно. Ему не было дела до того, что спокойствие может быть истолковано как равнодушное отношение к происходящему. Когда речь заходила о прогнозах врачей, он ограничивался фразой «Менее оптимистичный прогноз», в которой все же присутствовало слово оптимистичный. Каждый из них мог найти необходимую информацию в Интернете, если действительно хотел знать правду.

Сейчас его обязанностью стало скрывать истинное положение дел, планировать посещения, беречь Глинис от нежелательных визитеров. Он приступает по совместительству к новой должности, нечто среднее между секретарем и церемониймейстером. Шеп инстинктивно с недоверием относился к людям, бурно выражавшим свое сожаление о случившемся и заверявшим, что «готовы помочь, чем только смогут». Из личного опыта он знал, что люди, не скупящиеся на обещания, не способны ни на какие реальные действия. Например, Берил была чрезвычайно красноречива, пустилась в воспоминания о тех чудесных днях, когда они вместе проводили время, что само по себе было большим преувеличением, и восхваляла достоинства женщины, которую никогда не любила. Смутившись, он поспешил повесить трубку, сославшись на необходимость сделать важный звонок. Отец, напротив, весьма сдержанно сказал, что «будет молиться за всю их семью». Шепа порой раздражали его банальные высказывания добропорядочного христианина, но сегодня он поразился тому, насколько лаконично и искренне прозвучал ответ.

Со временем их словесное общение сокращалось. Чем хуже Глинис себя чувствовала, тем более важным становились не разговоры, а рука, сжавшая плечо, заботливо взбитая подушка, переставленный на стол телевизор, чашка ромашкового чая. Все чаше, общаясь с людьми лично или отвечая на телефонные звонки, он вздыхал, молчал, испытывая при этом невероятную неловкость. Так было, например, с их соседкой Нэнси, помешанной на продукции «Амвэй». С этой женщиной у Глинис не было ничего общего, по крайней мере, она так считала. Что же касается хирургии, Нэнси нечего было сказать, поэтому она и не пыталась. Более того, Нэнси не делала попыток предложить свою «помощь», которой он в любом случае никогда бы не воспользовался. Она спросила только, когда Глинис сможет принимать посетителей и любит ли она домашние кексы. В выходные она принесла запеканку из брокколи с сыром, и они с Заком поделили ее пополам на ужин. Шеп уже понял, что в кризисной ситуации люди, которых ты считал близкими друзьями, далеко не всегда становятся теми, на кого можно положиться.

К своему удивлению, Шеп хорошо спал. Ему было стыдно, но спать в одиночестве было огромным облегчением. Спокойствие, дающие полную свободу просторы пустой широкой кровати. Он не сразу привык, что спит один, инстинктивно перемещаясь от центра- к краю кровати. Напряжение лежащего рядом, невозможность противостоять ощущению, будто из тебя высасывают жизненные силы. Обычно ты не задумываешься над тем, что если чего-то не можешь сделать и не делаешь, то и не требуется никаких физических затрат, а это совсем не так.

Спустя два дня утром Шеп испытывал беспокойство, сравнимое по силе с тревогой во время их разговора о Пембе, представляя, как жена увидит свое отражение в зеркале, трепет, который охватывает в ситуации, когда приходится сказать человеку то, что ему будет неприятно услышать. Он боялся, что они могли что-то поменять в жене, или вообще заменить другим человеком, или добавить что-то, сделав неузнаваемой.

Нельзя сказать, что волнением совершенно невозможно было управлять, Он не знал, что это был за «образ», под воздействием чего принял черты, не имеющие ничего общего с лицами из списка «Семья», «Близкие друзья» и даже «Знакомые». Возможно, «образ» или его более поверхностный собрат – «личность» был тонким, обладающим снисходительностью, на которую дает право хорошее здоровье, имеющим шанс выбрать развлечения, например боулинг, чего больные не могут себе позволить. Обладая природной прочностью и выносливостью, Шеп даже редкую, незначительную простуду или грипп превращал в трагедию. Он проклинал мрачность цветов, резкий звук музыки и птичьей трескотни, тревожную бессмысленность прилагаемых усилий, когда ты болен, поскольку сам переживал те же ощущения, словно весь окружающий мир занедужил. Сила духа его покидала, аппетит пропадал, не было желания шутить. Таким образом, малейший вирус, словно лимон, выжатый в стакан молока, заставлял его, крепкого, оптимистичного, веселого человека, скисать и становиться мрачным и безразличным занудой. Это было уж слишком для долгого сохранения «образа». Следовало умножить все это на тысячу, и становилось понятным, почему он так волновался, представляя, кто или что лежит в отделении интенсивной терапии клиники «Каламбиа Пресвитериан».