Лайонел Шрайвер - Другая жизнь (So Much for That)

– Я думаю, было бы хорошо, если бы ты сегодня поддержал маму, – сказал Шеп. Именно это посоветовал бы ему его отец.

– Я не знаю как, – ответил Зак.

Шеп едва не сказал: «Я сам не знаю как», он не мог понять, как получилось, что все они настолько косные люди.

Вероятнее всего, люди были подвержены смертельным болезням с того момента, как их предки стали ходить на двух ногах. Во всем существуют определенные правила, возможно очень строгие.

– Она смотрит телевизор, – добавил Зак.

– Тогда сядь и смотри его вместе с ней.

– Мы любим разные программы.

– Иди и смотри то же, что смотрит она, и, по крайней мере, сделай вид, что тебе интересно.

Сын помрачнел и выключил компьютер.

– Она поймет, что это ты велел.

Поймет. И ему под силу заставить своего уступчивого сына побыть сегодня рядом с матерью, но он не может заставить его захотеть этого. Зак унаследовал худшие черты обоих родителей: покорность отца и вспыльчивость матери. Опасное сочетание. Если черты матери порой приносили некоторую пользу – умение бросить вызов, стремление противостоять существующим устоям, то смирение отца придавало его характеру лишь ненужную инертность.

Шеп положил руку на плечо сына.

– Следующие несколько месяцев будут очень сложными для всех нас. Мама не сможет отвозить тебя в школу; придется ездить на велосипеде. Мне понадобится твоя помощь по хозяйству – иногда убраться или приготовить все необходимое к приезду гостей. Главное, ты должен помнить, что, как бы тяжело нам ни было, твоей маме стократ тяжелее.

Желание сказать все это было спонтанным. Он играл роль хорошего отца, а не был им на самом деле. Зак порой очень щепетильно относился к техническим новинкам, ноя, что у него нет того, что есть «у всех», – для Шепа эти дорогостоящие игрушки были всего лишь промежуточным звеном, заполняющим пробел между тем, что действительно стоило и стоит приобрести. Зак считал постоянную экономию отца в пользу Последующей жизни странной, если не безумной, он организовал настоящую кампанию в пользу покупки айпода, и Шеп не выдержал и сдался. В остальных сферах жизни сын был совершенно нетребовательным. Единственное он четко уяснил для себя, узнав о болезни матери, – с этого момента возможность получить желаемое сводилась для него к нулю.

Вечером, лежа в постели, Глинис отвернулась от Шепа, приняв ту же позу, которую любила во время беременности. Он придвинулся к ней ближе, втайне надеясь, что его осторожные прикосновения сломят сопротивление. Он чувствовал ее отчуждение. И дело было не в Пембе; и не в «Фордж крафт». Виной всему было то, что все это произошло с ней, а не с ним. Он теснее прижался к ней, и, когда осторожно положил руку ей на живот, она так же осторожно ее убрала.

Шеп был уверен, что за всю ночь не сомкнет глаз, но понял наутро, что все же спал. Ему снилось, что он кроет крышу веранды и владельцы хотят, чтобы старая черепица была удалена, прежде чем он положит новую. Дом был очень красивый, как говорится, ладный. На крыше обнаружилось несколько слоев старого покрытия, один из которых был поразительно похож на обои, которыми была оклеена его комната в детстве. Когда он сорвал последний тонкий слой, ожидая увидеть чистые светлые доски, открылась промазанная дегтем черная искореженная бумага. Он с трудом оторвал ее. Доски были покрыты плесенью, в разные стороны расползлись отвратительные жуки и черви. Дерево было сырым и прогнившим, похоже, крыша много лет протекала. Когда он встал, чтобы позвать помощника, ветхая конструкция не выдержала его веса и рухнула.

* * *

Глинис не могла составить ему компанию, поэтому утренний кофе он пил в одиночестве, стараясь мобилизоваться за короткое время, оставшееся до отъезда. Он задумался о том, что каждое утро готовил кофе не ради самого кофе, а чтобы чем-то себя занять.

Было очень рано, поэтому движение в сторону Северного Манхэттена оказалось еще непривычно слабым. Еще даже не рассвело.

Шеп испытывал легкое волнение, пробираясь сквозь темноту пустынных улиц, такое же чувство было перед полетом в Индию, с регистрацией за три часа до рейса. Сейчас он тоже был возбужден, но это больше походило на нервное ожидание бури, сигнала пожарной сирены, как 11 сентября.

– Возможно, это прозвучит странно, – произнесла Глинис; он был рад, что она не молчит, – но больше всего меня пугают уколы.

Глинис всегда боялась инъекций. Как и большинство страхов, отсутствие опыта преодоления делало их еще более пугающими. Когда они смотрели фильм, где показывали, как наркоманы вставляли иглу в вену, она всегда отворачивалась, а он говорил ей, что все закончилось и можно опять смотреть на экран. Если в новостях передавали репортаж о новой вакцине, Глинис выходила из комнаты. Ей было стыдно, но она не могла заставить себя стать донором крови, а поездка в страны, отправляясь в которые требовалось сделать прививку от холеры или тифа, становилась предметом непременных конфликтов. Ему потребовались годы, чтобы оценить ту жертвенность, на которую Глинис шла ради него, позволяя игле вонзиться в свое тело.