Юнас Бенгтсон - Субмарина

Начало второго, а у меня остался всего один пакетик. Можно и домой. В кармане — больше тысячи. Но я хочу продать последний пакетик. Может, завтра устрою выходной, а потом — снова за работу. Один пакетик. Стою на углу у церкви, медленно закуриваю, чтобы успели заметить.

— Кайф есть? Говорят, ты продаешь.

Я поворачиваюсь. Он не джанки. Но пивной животик великоват, а татуировки на шее слишком агрессивны для полицейского. Может, он ищет коку.

— У меня белый.

— Хорошо.

Он идет за мной. Наверное, девушка на игле, бывает. Дурочка-наркоманка, которую можно поколачивать, которая никуда не денется, пока большой сильный мужчина приносит то, что ей нужно. Я иду в тот же двор. Это не слишком мудро, надо было пойти в другое место. Но счастье так близко, и у меня всего один пакетик. И домой. Сколько всего получится? 1350. И еще только час дня.

Я медленно курю. Я — чудовище под кроватью. Я тот, у кого есть.

— Двести.

Он копается в кармане своей куртки, вынимает купюру в пятьсот крон.

— Сдача есть?

Достаю из кармана сдачу, вместе со сдачей выпадают две смятые купюры, которые мне дал первый джанки. Наклоняюсь за ними. А когда выпрямляюсь, понимаю, что это случилось. Его лицо. Глаза. У него появилась идея.

— Мне нужны твои деньги, давай джанк и деньги.

Он берет из моей руки смятые купюры. Прижимает меня к мусорному баку, а сам роется во внутреннем кармане, забирает все. Теперь он улыбается. Рот до ушей, здорово придумал. У меня нет ни единого шанса. Он в два раза больше.

Уходя со двора, он свистит. Свистит, блин. Идет так спокойно. Беру пустую бутылку, стоящую у мусорного бака. Попадаю ему по голове, сбоку, бутылка разбивается. Он едва не падает, но быстро восстанавливает равновесие.

Я на земле, он пинает меня ногами. Кровь течет у него по виску, а он бьет и бьет. Я съежился, пытаюсь прикрыть голову. Долго бьет.

Мы и раньше воровали. Каждый сам по себе. Привычка. Демонстрировали друг другу добычу, но никогда не делились. Мы же детдомовские, такие вот дела. Мы крали диски, футболки, конфеты, кучу конфет. Все, до чего могли добраться. Пакеты для пылесосов, жидкость для чистки протезов, крем для обуви. Вывески, лампочки из холодильных камер, порошок для чистки серебра. Сырорезки. Сунуть под футболку и дуть из магазина. Воровали все, что не было прибито. Воровали, потому что это было весело и потому что у нас ничего не было.

После рождения маленького мы стали воровать вместе.

Теперь мы воровали не ради себя, не только ради себя. Мы воровали ради него, для него. Чистое чувство. Теперь мы с гордостью могли наполнять карманы и набивать футболки. Это для брата.

Мы медленно шли вдоль полок. В руке — бумажка, список покупок, которым снабдили нас мама и папа. Приличная одежда. Лицо умыто. Пульс растет. Один из нас стоял в конце ряда, спрятав за спиной руку: один палец — зеленый, два — желтый, ждать.

Мы крали молочную смесь, кукурузную кашу, соски и бутылочки. Самое трудное было — красть подгузники. Настоящее искусство. Их мы крали в небольших магазинах. В супермаркетах это невозможно. В маленьких магазинах мы устраивали ограбление. Спланированное, подготовленное. Один из нас, обычно Ник, он был шире в плечах и вида уголовного, ронял банку с вареньем или бутылку кетчупа, что-нибудь шумное и бьющееся, оставляющее пятна, пачкающее. И пока продавец шел к месту аварии с полотенцем, мокрой тряпкой, я сваливал с подгузниками.

Дома у нас были споры типа: ты посмотри на упаковку, блин, это ж только с четырех месяцев. Черт тебя подери, да смотри же, что берешь. А где конфеты, пиво, вино?

Сменив братику подгузник, дав ему немного смеси, подождав, пока он срыгнет, и докормив, мы усаживались во дворе. Вино мы меняли на сигареты у алкоголиков на лавочке. Сигареты было практически нереально спереть. Мы курили, пили газировку, пиво, если удалось стащить. Мне вкус не нравился. Ник смеялся: пей давай! Мы делили сигареты. Замечали, как на нас смотрят проходящие мимо взрослые. Мы стали вроде цыганят, с такими не разговаривают.

Мы болтали о девчонках. О сексе. О маленьком. Как его назвать?

Мать не появлялась. Редко. Оставалась на день-два. И снова пропадала.

Раннее утро. Мартина надо одеть: комбинезон, теплые сапоги. Мы выходим, на улице еще темно, народу мало. Изо рта поднимается пар, густой и белый, как сигаретный дым. Ночью шел снег, а теперь начал таять, надо смотреть, куда наступаешь.

Идем рука в руке по парку, доходим до сада. Я придерживаю для него дверь, и он взбегает по лестнице. К тому моменту, как я дохожу до группы, он уже стянул комбинезон и выковыривает из-под стула сменку. Обувается и отправляется дальше. Ловлю его, целую в лоб. В группе за одним из столов я видел Петера, его нового лучшего друга, так что на слезное прощание рассчитывать не приходится. Пожилой воспитатель ест овсянку вместе с детьми, которых, как и Мартина, рано приводят. Мартин присоединяется.