Феликс Аксельруд - Испанский сон

— Значит — все?

— Да.

— Что же мне теперь делать?

— Хорошо, — сказала она, — еще одна попытка; я тебе дам намек.

Она выпятила Царевну навстречу Его глазам. Взялась за срамные губы и раздвинула их в стороны. Запах пизды взлетел снизу и добрался до ее ноздрей, и она увидела, как Господин вздрогнул.

— Иди ко мне, — хрипло сказал Он.

— Но Ты не отгадал загадку.

— Какую загадку, — сказал Он без выражения, не отрывая Своего взгляда от поблескивающего рельефа, притягательную силу которого она и сама знала хорошо благодаря зеркалу.

— Я подсказываю Тебе…

Он схватил ее.

— Боже, как хорошо! — крикнула она.

Он трахал ее вдоль промежности, грубо, жестко, совсем нецивилизованно — для этого не годилось слово виргхата — и она была счастлива именно от этой первобытной простоты. Клитор ее вопил от боли и радости. Она вся вопила. Она кончила несколько раз подряд.

А потом они отдохнули, и она смерила Ему давление, пульс и все остальное, чтобы эти нагрузки не вздумали оказать какое-либо воздействие на реабилитационный процесс. Они оба прекрасно разбирались в Его организме. Они оба прекрасно видели, что уже давно нет никакого реабилитационного процесса. И, хотя они не говорили об этом, им обоим было ясно, что они просто хотят успеть побольше урвать, пока они одни и пока вокруг не поднялся вой Госпожи, домочадцев, друзей, врачей и всего остального человечества.

И они урывали в охотку. Повторяли свой опыт еще и еще. И еще. И так далее. А потом наступил полдень понедельника, и Марина вытащила ключи из замков.

Лето шло, и по мере того, как хорошел малыш, Господину становилось все хуже и хуже. Наступил день, когда это уже невозможно было скрывать.

Вой человечества…

Опять стационар… пижама… палата…

Слезы… Ночные часы…

Госпожа, вылавливающая ее в больничных коридорах, пожелтевшая, измученная, уже забывающая оглядываться по сторонам…

Однажды она сказала Госпоже:

— Нужно забрать Его. Пусть хотя бы… пусть побудет среди своих. Я обеспечу все, в чем Он нуждается.

Госпожа заплакала.

— Я и сама уже думала об этом…

Господина забрали. Дни шли. Малыш рос.

Им подарили еще одну совместную ночь. Ввиду ожидаемого печального события, дальнейшее пребывание молодой семьи на даче было признано неуместным. Трое вернулись на Уланский одновременно с Господином; дача освободилась, и Господин попросил отвезти Его туда хотя бы на пару деньков. Это было еще возможно. Любовники позаботились, чтобы это произошло на рабочей неделе; Госпожа вновь обратилась к Марине, уж не зная, как ее благодарить.

Ночью они лежали, тесно прижавшись друг к другу, и слушали дождь. Она запоминала этот момент всеми чувствами — звук дождя, запах зелени и Господина, сладкий Царь под ее губами, мягкий абрис Его артистических рук. А потом все приходило в движение, и это был новый момент, который она запоминала.

Они были разбужены солнцем.

— Кожа да кости, — сказал Господин, оглядев Себя с критическим видом. — Скоро и вовсе ничего не останется.

— Может, не так уж и скоро, — предположила она.

— Все относительно, — улыбнулся Он.

— Да, — вздохнула она, — Ты похудел; однако же мои самые любимые части Твоего тела, то есть руки и Царь, остаются в порядке.

— Неудивительно. Я только их и использую.

— Ты по-прежнему сильный мужчина.

— Это тоже не так удивительно. У чахоточных, ближе к финалу, половая активность тоже растет.

Она молчала. Ей не хотелось ни лицемерно спорить, ни поддерживать этот грустный разговор.

— Если бы не Аня, — сказал Господин, — я попросил бы тебя воздвигнуть Мне фаллический памятник и написать внизу: «Он умер половым гигантом».

Он улыбнулся, вероятно, воображая Себе этот памятник.

— Главное, чтобы смотрелось реалистично. Левое яйцо должно быть ниже… зато правое выше… Впрочем, такой памятник был бы обречен. Над ним надругались бы; причем на русском кладбище надругались бы русские, а на еврейском — евреи… Угадай, что такое — надругаться над фаллическим памятником?

— Отбить головку? — предположила она.

— Ну-у, — разочарованно протянул Он, — разве это называется надругательство… Это называется идиотизм. Надругательство — значит, чтобы было обидно.

— Написать «хуй»?

— А это и вообще не надругательство. Просто констатация факта. Даже можно использовать как подпись… если кто близорук.

— Отбить яйца!

— Теплее; но тоже нет.

— Не знаю. Что?