Феликс Аксельруд - Испанский сон

— «К совершенному преступлению»? — переспросила она. — Так там написано?

Корней слегка нахмурился и глянул в брошюрку.

— Хм. Оказывается, ты внимательно слушала.

— Но о каком преступлении идет речь? — спросила она, недоумевая. — Ведь если ты повернешь дело так, что Он все придумал, то преступления, следовательно, не было?

— Разумеется, — сказал Корней с некоторой досадой, — автор просто неудачно выразился… а скорее всего, пошутил…

— Не смейся надо мной, — попросила она.

— У меня и в мыслях такого не было! Ведь в инструкции ясно написано, для чего применяется экспертиза: для заключения… э-э, вот: «…о вменяемости подозреваемых, обвиняемых, подсудимых»… а вот еще… «свидетелей и потерпевших»… и даже «истцов, ответчиков»… Можно ли в условиях презумпции невиновности всерьез считать фактами преступления, совершенные обвиняемыми или даже истцами?

— У нас все можно, — не очень уверенно заметила она.

Корней демонстративно вздохнул.

— Ладно, — сказал он, — посмотрим, что дальше пишет поэт… «Самого тщательного описания и четкости изложения заслуживают такие симптомы, как бред, галлюцинации, конфабуляции… — что такое конфабуляции? я почему-то не знаю… — явления навязчивости и т.д. и т.п. При этом психические проявления при описании их в акте, как и в истории болезни, не должны искусственно расчленяться и терять свою… хм, синдромальную очерченность». Очерченность, да.

Он пролистнул пару страниц.

— «Ни в коем случае нельзя рекомендовать, — он подчеркивал буквально каждое слово, — какие бы то ни было раз навсегда установленные трафареты этой наиболее сложной и ответственной части акта, представляющей собой аргументацию выводов». Ты понимаешь? Ни в коем случае! Разве после этого у следователя остаются, э-э, — он сверился с текстом, — какие бы то ни было шансы? Я думаю, никаких.

— Ты можешь серьезно? — разозлилась она. — Можешь объяснить человеческим языком, что это значит?

— Это значит, — Корней отложил брошюрку насовсем и водворился в кресле, — что если то, что я хочу, будет доказано… самообвинение, я имею в виду… а оно, как видишь, будет доказано…

— То что?

— …то у следователя только и останется что прекратить дело производством. То есть, попросту освободить Отца от уголовной ответственности.

— Но в психушку — все равно?

— Да, но — на общих основаниях…

— Ну, а если Он все равно будет молчать?

— А тогда я сам добьюсь экспертизы. Это будет не так-то просто… но я добьюсь. И тебя туда приведу. Будет следственный эксперимент — ваше с Ним общение.

Заглавная буква в устах адвоката звучала издевательски.

— А потом, когда психиатр будет выносить заключение, — добавил адвокат, — когда будет колебаться… а колебаться будет, психиатрия штука темная… а главное, трафареты, какие бы то ни было, запрещены… я раздобуду у своих московских приятелей список вторичных симптомов наиболее желательного для нас диагноза. Истории болезни-то нет! Стало быть, свидетельства родственников приобретают доказательную ценность. А кто родственники? Одна ты только и есть. Вот и дашь свидетельства… Надо будет написать, что ходит при луне — значит, напишешь, что ходит… и так далее…

— Все, — сказала она, — поняла. Чем больше тебя знаю, тем больше восхищаюсь твоей гениальностью.

— Да, я такой. Так что у нас насчет письма?

— Ты подиктуешь?

— А что мне за это будет?

— Я немного могу дать…

— Жаль. Что ж, придется обойтись немногим.

— Тогда диктуй…

Они написали письмо и пошли в постель. Она ублажала его Царя — Царя гениального человека, — и скопище длинных, малопонятных слов, непонятно как просочившееся на это интимное действо, насмешливо наблюдало за ее ощущениями.

— Знаешь, — внезапно сказал Корней, — завтра день рождения у приятеля… Хотел бы я пойти с тобой.

Она внутренне напряглась и прервала ласку. Она не хотела общаться с другими людьми. Ей так хватало одного человека рядом. Всю жизнь хватало. От других были одни неприятности.

— Но вот думаю… как бы это не навредило делу…

— И правильно, — сказала она с облегчением. — Мне вообще нужно прятаться здесь, верно? Никто ведь пока не знает, что я у тебя живу.

Прятаться, таиться — это было ее родной стихией.

— Да, — сказал он.

— Ты и так небось как на иголках все это время…

— Есть немного, — признался он.

— Может, мне лучше уехать домой?

— Нет, — сказал он испуганно, — только не это.

— Но я могу повредить твоей репутации, — важно сказала она.