Феликс Аксельруд - Испанский сон

— Вы у меня там поговорите…

— Рассказ, — громко объявил адвокат.

— Насколько я помню, — сказал Корней, одновременно набивая трубочку, — половой акт с моей подзащитной был описан мною высокому суду достаточно подробно… ведь так? поэтому на сей раз я не буду снабжать свое повествование дополнительными деталями. Существенным для дела здесь является только то, что в течение всего нашего свидания у меня на квартире мы не произнесли ни слова. Ну, ни слова — это сильно сказано; возможно, некоторые слова все-таки звучали, например «раздвинь ноги»… или «пососи мне то-то и то-то»… или вот: «еще!» — последнее, как мне кажется, звучало чаще прочего… но главное, что мы говорили не о делах. Скажем так — не о тех делах.

Каким же я оказался идиотом! Я совсем потерял голову. Ведь они следили за мной, Марина, ваша честь. Они посадили меня под очень плотный колпак. И несмотря на это, я сумел выполнить план, намеченный нами в моем кабинете. Помнит ли высокий суд, что в кабинете мы с Ольгой занимались не только любовью, но и делом?

Ну, а в моей квартире все было наоборот. И секретные микрофоны, которыми они напичкали квартиру, не передали им ни одного относящегося к делу слова. Я не завидую тем членам… э-э, членам членов… команды Виктора Петровича — просто Виктора! — которые прослушивали запись нашего с Ольгой времяпрепровождения. Вряд ли у них под столами сидели специально назначенные сотрудницы. Впрочем… все может быть… если так, тогда они должны быть прямо-таки благодарны мне за доставленное удовольствие…

Я съездил в командировки, связанные как бы с другими делами, поговорил с разными людьми, занятыми как бы в других делах…

Я обыграл их, Марина. Они могли еще предполагать, что я способен на это в принципе; но после пятого распределителя и перед всеми остальными (кроме первого, конечно) люди не совершают ненормальных поступков. Я — совершил. Наблюдение за мной было плотным, но весьма поверхностным, потому что его вели идиоты. Они пожлобились приставить ко мне по-настоящему компетентных людей, которые, может быть, раскусили бы меня вовремя. И когда дело стало пухнуть на глазах, для них это оказалось громом среди ясного неба.

То было время странных дел. Не знаю, помнишь ли ты из телевизора, из газет — концерн «АНТ»… кооператив «Техника»… миллионер-коммунист Артем Тарасов и плачущий большевик Рыжков… Мне удалось создать эфемерные связи дела Ольги с такими делами, воздушные ниточки, которые я какое-то время мог держать в руках. Точнее, я держал в руках всего лишь Ольгины деньги… но это и было самым надежным механизмом управления… Для члена правительства настали нервные времена. Редкий день не обходился без увесистой кляксы — весьма вонючей притом — которая выплескивалась из дела Ольги и долетала до его высокого кабинета. Все труднее было ему маневрировать, чтобы остаться в стороне. Все реальнее — по крайней мере, в представлении его команды — становился большой судебный процесс, большой скандал, не меньше тех, из газет с телевизором.

Конечно, с точки зрения Ольги, я играл с огнем. Но что мне Ольга? Она сразу увидела, что я играю свою игру. Она высказала это мне напрямую, вследствие чего я и влюбился в нее — помнишь? — а заодно освободился от каких-то моральных проблем и обязательств. Настал момент, когда мне уже нечего было делать — я лишь наблюдал за происходящим, как полководец на вершине горы, расставивший свои полки и вверившийся воле Божьей. Нити натянулись. На моих людей давили с разных сторон, и это давление увеличивалось. Кто кого? Моих противников было много — я был один; у них были машины и распределители — у меня не было ничего такого; мои связи и мои деньги не шли в сравнение с их связями и деньгами, и тем не менее я играл с ними на равных по единственной причине — они не знали, кто сплел эту сеть, а я благодаря их неуклюжим, паническим действиям с каждым днем узнавал о них все больше и больше.

Конечно, я должен был проиграть. Я и проиграл. Собственно, что такое проиграл? Я остался в живых, а это уже немало. Я даже Ольгу спас, представь себе. И что совсем странно, какое-то время я был героем их команды.

А было это так. Дней через пять-семь после начала моей операции мне позвонил Виктор Петрович — Виктор, мать его! — и сказал:

«Выходи на улицу, Корней. Тебя ждет машина».

Я послушно вышел и сел в ждущую машину. Я совершенно спокойно ехал неизвестно куда, потому что, если бы я не вышел на связь с моим доверенным лицом тем же вечером — как, впрочем, и любым другим — звонок раздался бы уже у Виктора. И скорее всего, это был бы звонок в дверь. Правда, в отличие от меня, машина бы ждала его лишь наутро, но зато это была бы машина с решетками вместо окон. Такова была объективная причина моего спокойствия, в дополнение к субъективной причине, то есть к адвокатскому сознанию собственной неприкосновенности.