Феликс Аксельруд - Испанский сон

— А как же выстрелы? — спросила Марина.

— Выстрелы?

— Ты тогда сказал, что были и выстрелы…

— Хм. Пожалуй, да… Дела ведь разваливаются не так, как карточные домики. Натянутые нити рвутся… а знаешь, как может поранить натянутая струна?

— Это все какие-то иносказания…

— Да где там. Если ты — конкретный следователь в таком же, как этот, уездном центре, и тебе посчастливилось ухватить за яйца крупного ворюгу, и вдруг ты видишь, как у тебя забирают дело, то есть уводят ворюгу из-под носа, да не к другому следователю, а просто так, на повышение… что ты тогда делаешь? Радуешься за ближнего, да? Как бы не так… Ты — со злобы, с корысти, просто с классовой удали — продолжаешь преследовать и его самого, и заодно его высоких дружков-приятелей… А если ты еще не один — если вас много таких? Вот тебе и иносказания. Шантаж, торговля… в лучшем случае кто-то сдается… съезжает, как я, с хорошего места… в худшем же случае — маленькая война… А на войне бывают выстрелы…

Она погладила его по голове.

— Мне это не понять…

— Женщинам не нужно понимать это, милая.

— Ну, вот Ольга — ведь она это понимает?

— Она понимает. Но она… как бы не совсем женщина.

— По твоим рассказам получается, что очень даже женщина.

— Наполовину, да.

— А я?

— А ты — целиком.

Вот теперь, обратилась она к Царевне, похоже, и до тебя дошло… Давай-ка, подружка, сматывайся.

— Целиком, — повторила она вслед за Корнеем. — Подходящее словцо.

— Глуповатая шутка…

— Да ведь уже установлено, что я дурочка.

— Дурочка, я люблю тебя.

Наконец ее допустили к Отцу.

Увидев Его, она заплакала. И с удивлением ощутила, что плачет не от неизмеримой своей вины, не от страха перед новым неведомым будущим, не от облегчения и тем более не от долгожданного счастья свидания, а всего лишь от обычной бабьей жалости.

Эта сцена проходила в присутствии людей. Она была тщательно отрепетирована, как и все остальное, что она должна была говорить и делать. Наедине — позже… может быть… Сейчас стояла одна задача — спасти Отца; она уже научилась тактической логике и не позволила себе отступить от плана. Предполагалось, что она не сможет сдержать слез — она и не сдерживала. Она и испытала не больше бабьей жалости, естественного мотива этих слез, дрожащим голоском выдавливая из себя дурацкую, немыслимую в нормальных условиях фразу:

— Бедный, бедненький папочка…

Наверно, она могла бы стать хорошей актрисой.

Она обняла Его, продолжая жалеть своими пальцами и локтями, вдыхая незнакомые сложные запахи, исходящие теперь от Него. Она заметила, что он не воспользовался ни единым символом их интимного, их тайного языка прикосновений. Сердится? Есть за что… Может быть, слишком измучен? Он был, похоже, слегка не в себе.

Он даже будто слегка отстранился. И одновременно с этим едва уловимым жестом что-то изменилось в небольшой комнате. Все будто расслабились — и Он, и Корней, и тюремно-больничные свидетели, и сама она тоже. Встреча приобрела тот самый докучный, тягостно-рутинный характер, которого Корней требовал от нее. Они присели. Она расспрашивала Отца о незначительном. Он отвечал вяло, немногословно, тусклым монотонным голосом, будто Ему трудно было говорить.

Вечером она напилась — по-простому, как мужик, чтобы расслабиться. Ей вдруг стало все противно; она ощутила себя старой, увечной, ни на что не пригодной; решила, что жизнь ее кончена; плакала, уткнувшись в плечо Корнея, и не хотела любви.

— Мы должны съездить в область, — сказал адвокат после завтрака. — Собирайся.

— Зачем?

— Надо.

Она пожала плечами и пошла собираться.

— Может быть, все же объяснишь? — спросила она, когда они уже сели в автобус. — Сегодня суббота… учреждения не работают…

— Тебе нужно обновить гардероб, — сказал он. — В наших магазинах нет ни черта. Китеж — это, конечно, не Москва, но все-таки.

— Купить вещи? Только затем мы и едем?

— Ну, не только. Мне надо кое-куда зайти…

Она посмотрела на него повнимательней.

— Врешь. Никуда тебе не надо.

— Ну, как же — в кино… в ресторан…

Она задумалась.

— Будешь комплексовать?

Она сама не знала, как к этому относиться. Она приехала к адвокату, чтобы он помог вызволить Отца. Да, он сделался близок. Он открыл ей свою душу и свой дом; она открыла ему Царство.

Но сейчас начиналось другое. Денежные дела, семейные — их с Корнеем! — дела; суета, непонятно как связанная с Целью. Она не была готова к этому. По меньшей мере ей нужно было обдумать эту новую проблему, а он, хитрец, не дал ей времени, спекульнул на доверии, посадил прежде в автобус, а уж потом соизволил ответить на вопрос.