Альберт Пиньоль - В пьянящей тишине

Остаток дня я провёл, наводя порядок в доме, который после нашей ссоры с Анерис стал похож на склад старьёвщика. Я прибрался как смог. Её не было. Она скрылась сразу после того, как я вошёл на маяк, но непременно вернётся.

Ещё до наступления темноты Анерис поднялась в комнату через люк, робко и боязливо. Если она боялась, что я побью её снова, то глубоко ошибалась. Не обращая на неё внимания, я продолжал возиться с пилой и молотком. Потом сел за починенный стол и стал курить и пить джин, словно в комнате больше никого не было. Анерис спряталась за железной печкой. Виднелась только часть её фигуры: ступни, колени и руки, обнимавшие ноги. Изредка она высовывала из укрытия голову и следила за мной.

Бутылка опустошилась. Спиртное у нас хранилось в огромном сундуке, который мы превратили в винный погреб и установили рядом с прожекторами. Омохитхи могли напасть этой же ночью; несмотря на это, я не боялся напиться. Но когда я шёл по лестнице наверх, то вдруг передумал. Я вытащил Анерис за ногу из её тайника. Потом заставил её встать, чтобы затем свалить на пол такой сильной пощёчиной, что даже на следующий день у меня ещё горела рука. Она плакала и извивалась.

Господи, как я желал её. Но в ту ночь я не мог нанести Анерис более сильного оскорбления, чем не дотрагиваться до неё.

Я пьянствовал три дня и три ночи. А может быть, и дольше. Время и алкоголь играли в прятки. Опьянение стало для меня не чем иным, как областью, где какие-то незначительные события водили свой хоровод. И только. Я пил и благодаря этому жил за кулисами, как будто представление не должно было начаться никогда. Порой, когда солнце садилось, я пытался нести караул на балконе, но засыпал среди винных паров. К утру мои пальцы становились тёмно-лиловыми. А указательный палец чуть было не пришлось ампутировать, потому что он всю ночь пролежал на железном курке. Я жил только благодаря тому, что омохитхи старательно готовили свой последний штурм; я жил только благодаря тому уважению, которое мы внушили им своими выстрелами. Какое жалкое утешение.

Однако опьянение имело больше преимуществ, чем недостатков. Самое главное — ощущение того, что я уже не так сильно желал Анерис. С этой целью я надел на неё чёрный шерстяной свитер, весь в заплатках из мешковины, чтобы не видеть её ослепительную наготу. Рукава свитера, который закрывал её до колен, были длиннее её рук. Не раз, когда Анерис приближалась ко мне, я награждал её пинком, не вставая со стула.

И тем не менее прилагаемые мной усилия были тщетны. Мои издевательства над ней лишь подчёркивали ложность власти, более хрупкой, чем мощь империи, которую защищают стены из дыма или войска оловянных солдатиков. Когда я был слишком пьян или, возможно, слишком трезв, все мои ухищрения переставали действовать. Она не противилась моим домогательствам. Зачем ей было это делать? Чем больше я изображал, что обладаю ею безгранично, тем явственнее становилось моё ничтожество. Я понимал, что жил в тюрьме, где вместо решёток была пустыня. И если бы мне нужно было просто совокупление… Часто ещё прежде, чем овладеть ею, я разражался идиотскими рыданиями. Да, я пьянствовал не три дня, а дольше, гораздо дольше.

В последний из этих дней, утром, Анерис отважилась разбудить меня. Она тянула за ногу изо всех сил, но добилась лишь того, что я приоткрыл глаза. Крылья носа у меня привычно ныли из-за неумеренного употребления джина. Дыхание было пропитано сахаром. Не очнувшись до конца, я всё-таки сообразил, что мне легче не обращать на неё внимания, чем прогонять. Однако она продолжала настаивать и вцепилась в мои волосы. Боль смешалась с яростью, и я попытался ударить её, не открывая глаз. Она увёртывалась от моих ударов, треща, как возбуждённый телеграфный аппарат. Я швырнул бутылку в её неясный силуэт, потом ещё одну. Наконец она скрылась в люке, а меня охватило оцепенение, исполненное горечи и отвращения ко всему.

Сон не шёл, но и проснуться до конца мне тоже не удавалось. Сколько времени прошло зря? Мой мозг превратился в городскую площадь, где собралась толпа пророков и краснобаев. Стройные мысли перемешались с банальными глупостями, никакого порядка в этой куче не было, и я не мог отделить одни от других. Постепенно в моей голове выкристаллизовалась одна простая мысль: у Анерис, наверное, были достаточно веские причины, чтобы беспокоить пьяного с таким вспыльчивым характером.

Рассвет поднимался над балконом осторожно, словно солнце впервые видело остров. Сейчас я уже мог слышать их там, внизу, внутри маяка. Разноголосый хор приближался, поднимаясь по лестнице. Хуже всего мне подчинялись язык и губы. Я лепетал какие-то слова, как умирающий: винтовка, ракета, цепи… Но не мог тронуться с места. Лишь смотрел на крышку люка, точно заворожённый.