Бенджамин Саэнс - Я пел прошлой ночью для монстра

Ты, Зак, держишь мой дневник в своих руках и киваешь.

Я в последний раз обвожу взглядом комнату.

И ты вдруг говоришь: Наверное, я должен сказать «прощай».

Я: Это не прощание, Зак.

Зак: Когда кто-то уходит, это означает прощание.

Я: Не всегда.

Зак: Люди приходят сюда и уходят. И после ухода они хотят позабыть о своем пребывании здесь.

Я: Некоторые — может быть. Я еще увижусь с тобой, Зак. Я увижусь с тобой, потому что хочу увидеть тебя. И потому что я хочу этого — это случится. Я сделаю так, что это случится.

Ты провожаешь меня до машины, которая отвезет меня в аэропорт, и я говорю: Ты самый славный мальчик во всем мире.

Зак: Это не так.

Я: Не спорь со мной, Закария.

Я смотрю тебе в лицо в последний раз, улыбаюсь, сажусь в машину и уезжаю.

Вот мой воображаемый разговор с тобой.

Я знаю, Зак, что ты не смог сказать мне «прощай». Я знаю, что это больно. Если больно мне, пятидесятитрехлетнему старику, то как же должно быть больно восемнадцатилетнему мальчику? Но вот ведь в чем дело, Зак. Если ты хочешь быть живым, то боли не избежать.

Я кое-что знаю о том, как ее избегать — я в этом спец. Но нельзя убежать от боли, Зак. Жизнь причинила боль тебе, мне и всем тем, кто находится в этом месте, но это не значит, что мы должны жить в боли всю свою жизнь. Я жил в боли, потому что сам выбрал жить в ней. Где-то на своем жизненном пути я взлелеял мысль о том, что мне суждено прожить трагическую жизнь. В моей голове засела романтическая идея о том, что писатель должен страдать. Я был Рафаэлем, творческой личностью, человеком, порождающим прекрасное из своих собственных страданий. Я боготворил свою боль. Она была богом для меня, и я ей преклонялся. Шарки бы сказал: «Чувак, это пиздец что такое». Необъяснимо как, и это действительно необъяснимо, но мне каким-то образом удавалось избегать настоящей боли — боли, которая меня убивала. Вот ее я избегал всеми силами.

Я думаю, ты такой же как я, Зак. Ты живешь в боли, хотя не хочешь ничего чувствовать. Ты замечательный, умный, красивый, и влюблен в слова, но, как и я, остаешься в пространстве безмолвия, где слова застревают между сердцем и горлом.

Говори, Зак.

Ты знаешь историю библейского Захарии? Думаю, тебе стоит ее почитать. Бог лишил его дара речи за неверие. Он стал немым, и обрел способность говорить только после рождения сына. И он запел. Захария запел! Пой, Зак. Если я могу петь своему монстру, то и ты можешь петь своему.

Рафаэль.

Я перечитывал письмо снова и снова. Затем открыл дневник Рафаэля и увидел, что он оставил мне номер своего мобильного и адрес. У меня из головы не выходила воображаемая сцена прощания, написанная им. Я увижусь с тобой, потому что хочу увидеть тебя.

На ум пришло слово «счастье», это слово… я почувствовал его. Я знал, что это ощущение не продлится долго, что потом я опять почувствую печаль, и мне станет только хуже, потому что одно дело — быть печальным, и другое — стать печальным после того, как был счастлив. Стать печальным после того, как был счастлив — нет ничего хуже этого.

Должно быть, я улыбался, потому что Эмит спросил меня:

— Чему ты улыбаешься?

— Своим мыслям.

— Даже не знаю, чему ты можешь улыбаться, после того, как так по-свински обошелся с Рафаэлем на групповом занятии. Говорю тебе на полном серьезе — это было отвратительно.

Я не знал, что на это ответить.

— Прости, что вел себя как пятилетний ребенок. Прости.

— Да уж, как Рафаэль и говорил.

— Да, как говорил Рафаэль. Я задолжал группе и теперь должен загладить свою вину.

— Я напомню тебе об этом. Если ты забудешь.

— Ладно.

— Вот и хорошо. — Эмит оценивающе оглядел свою картину. — Что ты думаешь о ней? — Он поднял ее, показывая мне. На ней была изображена дорога. Не похожая на ту, что нарисовал я. И с чего она должна была быть на нее похожа? Это была его дорога. По обеим сторонам от нее Эмит нарисовал вигвамы, кактусы и всякое разное. Его картина была намного мудреней моей.

— Хочешь рассказать мне, что она значит?

— Я принесу ее на групповое занятие.

Я был рад, что Эмит больше не злится на меня. Странно, но мне хотелось говорить с ним. Может быть, я устал от своего внутреннего мира. Моего печального внутреннего мира.

— Эмит? Что самого страшного случилось с тобой?

Я увидел по его лицу, что ему не хочется отвечать, но он ответил:

— В тюрьме… случаются жуткие вещи.

Думаю, я знаю, о чем он говорил.

— Ты часто думаешь об этом?

— Мне иногда снятся сны.