Кнут Гамсун - Странник играет под сурдинку

Как это все печально!

Фру была кроткой и прекрасной, она часто стояла на крыльце и глядела на дальние холмы; у нее были тонкие черты лица и золотистые волосы. Уже сейчас она выглядела как молодая, нежная мать. Но, должно быть, она безмерно тосковала – ни гостей, ни веселья, ни шу ма, ни радости, одно только горе и стыд.

Капитан, правда, изъявил готовность нести свое бре мя, он и нес его, сколько хватало сил! Но теперь у него, видно, иссякли силы. В усадьбе поселилось горе, а одно горе трудней снести, чем семь тяжких нош. Если фру по чистой случайности забывала очередной раз выразить свою вечную признательность, капитан опускал глаза в пол, без дальнейших слов хватался за шапку и был таков. Все горничные об этом говорили, да я и сам это видел. Я понимаю, он уже никогда не забудет про ее грех, никогда, но ведь можно не напоминать о нем. Хотя попробуй не напомни, когда фру, порой забыв шись, говорила: «Ты знаешь, мне так нездоровится!» или: «Ты знаешь, я уже не могу столько ходить!» Тогда он отвечал: «Перестань, Ловиса!» – и хмурил брови. И тут же вспыхивала ссора: «Опять ты мне напоминаешь?» – «Почему я? Ты сама напоминаешь, ты утратила всякую стыдливость, твой грех сделал тебя бесстыдной». – «Ах, зачем, зачем я только вернулась! Дома мне было луч ше!» – «Или у твоего молокососа!» – «Ты ведь, помнится, говорил, что и тебе он однажды помог. Если хочешь знать, я бы рада уехать к нему. Гуго гораздо лучше, чем ты».

Ах, какие безответственные слова она говорила, на верное, она даже не отдавала себе отчета в том, что говорит. Мы не узнавали ее, такой она стала испорченной. Фру Фалькенберг – и испорченность? Может, это и не так, бог весть. Во всяком случае, она не стыдилась, придя вечером к нам на кухню, расхваливать Нильса за его молодость и силу. Пожалуй, я сно в а начал рев новать ее и завидовать молодости Нильса, я думал так; с ума они все посходили, что ли? Разве не нам, пожи лым людям, следует отдавать предпочтение? Или это не искушенность Нильса ее раззадоривала? Или она пыталась как-то подбодрить себя самое и выглядеть моложе, чем на самом деле? Однажды она пришла к нам, к Грин хусену и ко мне, когда мы ладили запруду, и долго си дела, глядя на нас. И как же мне легко работалось в эти полчаса, сам гранит стал податливее и подчинялся каждому нашему движению, мы, словно богатыри, воз двигали каменную стену. Впрочем, и сейчас фру вела себя безответственно, она не просто так сидела, она играла глазами. Почему она не оставила эту новую при вычку? У нее и взгляд-то был чересчур тяжелый, и не пристала ей такая игра. Я подумал: то ли она хочет подать на милостыню, чтобы мы простили ей заигрыва ние с Нильсом, то ли заводит новую игру, а где прав да – неизвестно. Я сам разобраться не мог, Гринхусен – тот и вовсе ничего не понял, он только сказал, когда фру ушла:

– Ну до чего ж наша фру душевная и добрая, она мне все равно как мать родная. Пришла спросить, не холодна ли для нас вода.

Однажды, когда я стоял у дверей кухни, она подо шла ко мне и спросила:

– А ты помнишь, как здесь раньше жилось? Когда ты первый раз служил в Эвребё?

Еще ни разу не вспоминала она о том времени, я только и нашелся ответить, что как же, как же, помню.

– Ты возил меня в пасторскую усадьбу, помнишь?

Тут я подумал, что ей, может быть, захотелось пого ворить именно со мной, чтобы как-то рассеяться. Я ре шил помочь ей, пойти навстречу. Кстати сказать, воспо минания и меня взволновали. Я ответил:

– Конечно, помню. Чудесная была поездка. Только вы под конец совсем озябли.

– Не я, а ты, – перебила она. – Ведь ты, бедняжка, уступил мне свое одеяло.

Мое волнение стало еще сильней, и, к стыду своему, я тотчас вообразил бог весть что: значит, она меня не совсем забыла, значит, минувшие годы не так уж изме нили меня.

– Нет, вы ошиблись, это было не мое одеяло; а пом ните, как мы вместе ели в маленьком домике, какая-то женщина сварила нам кофе, и вы потчевали меня.

Я обхватил руками столб и прислонился к перилам.

Должно быть, это движение ее оскорбило, она ре шила, что я вознамерился завести с ней длинную бесе ду, к тому же я сказал: мы вместе ели. Разумеется, я слишком много себе позволил, но после долгих скита ний я как-то отвык от всяких тонкостей.

Заметив ее неудовольствие, я тотчас выпрямился, но было уже поздно. Нет, нет, она была той же при ветливой, просто стала обидчивой и подозрительной из– за всех своих горестей и усмотрела непочтение в обыч ной неловкости.

– Ну хорошо, – сказала она, – надеюсь, тебе живет ся в Эвребё не хуже, чем тогда.