Мигель Унамуно - Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

Конча, по-видимому, даже не подозревала, что она разоряет Хайме. Первое опьянение любовью у них прошло, а понимать друг друга они так и не научились. Сперва Конча была счастлива, видя, как Тьерри домогается ее и хочет покорить ее сердце, но вскоре свыклась с этим, а потом стала тяготиться навязчивыми ухаживаниями. Ее увлечение Хайме было глубоким, но не сильным; его же чувство, напротив, отличалось силой, потому что, кроме влечения к Конче, он испытывал недоверие, ревность, желание подчинить ее своей воле.

Поводов для столкновений было у них на первый взгляд немного. Однако спокойствие Кончи, ее инертность и медлительность составляли разительный контраст с живостью Тьерри, всегда нетерпеливого и беспокойного. Ей, например, требовалась целая вечность, чтобы надеть перчатки. Она никогда и никуда не приходила вовремя. Это выводило Хайме из терпения.

— Ты словно порох, Джимми, — говорила ему Конча.

Оба были недовольны. Конче надоедали раздражительность и ревность Тьерри; ему казалось неприличным ее равнодушие к литературе, политике, искусству и в особенности легкость, с которой она могла флиртовать с кем попало. Много раз он видел, как она со сверкающими глазами оживленно болтает с каким-нибудь ничтожеством. Когда же Тьерри вдруг приходила в голову некая, по его мнению, интересная мысль и он пытался поделиться ею со своей возлюбленной, Конча зевала. Маркиза любила дешевые развлечения, не обременяющие ум: сайнете, легкую музыку. Она, конечно, понимала, что в симфонии Бетховена, например, или в романе Толстого есть нечто грандиозное, но полагала, что принимать что-либо всерьез не стоит труда. Когда они бывали на концертах в театре Принца Альфонса и слушали пятую, или пасторальную, симфонию Бетховена, Тьерри приходил в восторг и весь словно преображался.

— Эта музыка приводит меня в смятение! — восклицал он.

— Тогда не слушай ее, — чрезмерно рассудочно отвечала Конча.

Хайме толковал ей, что именно в этом смятении и заключается очарование музыки, но так как его объяснения, естественно, были туманными, то она либо смеялась, либо просто не слушала их. Конча не терпела психологических тонкостей и сложностей и не любила говорить о серьезных вещах, хотя отнюдь не была женщиной невежественной и необразованной. В детстве ее долгое время воспитывала гувернантка-немка, отлично обучившая ее своему языку, который Конча и ныне знала очень хорошо. Когда-то она читала стихи Гейне в подлиннике. Теперь все это казалось ей забавами ранней юности, занятием никчемным и неподходящим для замужней женщины. Порой она употребляла в разговоре немецкие слова и фразы, но непременно вкладывала в них иронический смысл. Так, неясные мысли она, по примеру своей бонны, называла Nichtdenkungsgedanken, и Тьерри всегда поражался, слыша в ее устах это километровое слово домашней учительницы.

В разговорах Конча была совершенно банальна и перескакивала с одной темы на другую с быстротой и легкостью необыкновенной. Каждый день в ее голове рождалось несколько новых прожектов, которые на короткое время воодушевляли ее, но забывались столь же мгновенно и без всякого труда.

Когда влюбленные оставались одни и Хайме пускался в свои излюбленные психологические рассуждения, Конча непринужденно и мило бросала:

— Не будь таким нудным, Джимми. Ты просто невыносим.

От первоначальных благих намерений Кончи направить Тьерри на путь истинный и помочь ему завоевать положение в обществе не осталось и следа. Он не умел пользоваться случаем, у него не было ни желания, ни времени ловить удачу. А что могла сделать она? Конча была бы рада, если бы Хайме попросил ее о чем-нибудь реальном, пусть даже трудновыполнимом — о выгодной должности, об ордене; но он просил у нее только любви, верности, постоянства, а ими одарить гораздо труднее, чем дать видный пост или ленту через плечо.

Стоял великолепный безмятежный октябрьский день. Пасео-де-Кочес парка Ретиро был переполнен. Под светлым и чистым небом Мадрида медленно катились вереницы блестящих лакированных, чаще всего черных экипажей; у некоторых из них колеса на резиновом ходу были выкрашены в зеленый или красный цвет. Кабриолет в одну лошадь, украшенную большим колокольчиком (в высшем обществе такой экипаж называли «милорд», в народе — «мануэла»), соседствовал с закрытой пароконной двухместной каретой, где восседали какой-нибудь старый сеньор и пожилая дама, и с открытым ландо, прежде в провинциальных городах именовавшимся просто коляской. Порою в подобном ландо на рессорах с двойной подвеской, покачивающемся, как лодка на волнах, проплывали прелестные, словно букет цветов, женщины в ярких туалетах. Попадались среди этих экипажей и такие, что были обиты изнутри шелком. Крупные, красивые, горячие кони неистово били копытами о мостовую; на запятках невозмутимо возвышались нарядные лакеи в белых штанах и сюртуках, в украшенных кокардами цилиндрах, со шнурами на плече. Под лучами солнца сверкали сбруи, металл, стекло. Покачиваясь в каретах на мягких рессорах и прикрыв ноги полостью из замши или пятнистой кожи, выделанной под шкуру леопарда, проезжали изящные томные дамы, рядом с которыми, на подушках, дрожала маленькая зябкая собачка — неизменный атрибут роскоши. По боковой аллее скакали амазонки и всадники; время от времени они привставали на стременах, и тогда вся процессия начинала разительно напоминать английские гравюры. По асфальтовой дорожке шли представители средних слоев общества, мечтающие выбиться наверх: они с завистью взирали на привилегированных господ, словно выжидая случая прямо с тротуара вскочить в карету.