Мигель Унамуно - Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

Дон Хуан Гевара увлекался описательной антропологией. В толпе, заполнявшей парк, он различал людей с характерными признаками обезьяны, негроидный, семитический, кельтский и германский типы. Он распознавал по внешнему виду — или, по крайней мере, полагал, что распознает, — в том или ином гуляющем военного, и если тот шел с дамой в бриллиантах, дон Хуан непременно высказывал предположение о том, откуда этот офицер вывез деньги, в какой военной администрации служил и был ли заподозрен в казнокрадстве и, следовательно, был ли вынужден подать в отставку.

Гевара различал три класса людей: Homo Sapiens [53]— класс редкий; Homo Demens [54]— обычный; Homo Domesticus [55], или Vulgaris [56], — наиболее распространенный. Он рассуждал о неизвестных для большинства писателях, преимущественно английских. Он постоянно читал Маколея {203} и Спенсера {204} .

Доктор Гевара считал себя злейшим врагом всяческих преувеличений и гипербол. Над его страстью к ясности и точности посмеивались все, кому не лень.

Однажды — потом этот случай стал предметом многочисленных шуток — он долго спорил с неким Агилерой, журналистом и школьным преподавателем латинского языка и литературы. Агилера, придя на очередное сборище, объявил:

— Я немного запоздал: остановилась конка. На улице Алькала между Пуэрта-дель-Соль и церковью Сан-Хосе скопилось — чтобы не соврать — не меньше трехсот конок.

— Триста конок? Полно, это невозможно! — возразил врач.

— Почему?

— Потому что этого не может быть. Какова, по-вашему мнению, длина конки?

— Не знаю. Наверно, четыре-пять метров.

— Хорошо. Предположим, пять. Триста, умноженные на пять, тысяча пятьсот. Добавьте к этому по два метра на мулов между вагонами, вот вам еще шестьсот. Тысяча пятьсот плюс шестьсот составят расстояние в две тысячи сто метров. А между Пуэрта-дель-Соль и Сан-Хосе нет и шестиста.

— Хорошо. А теперь предположим, что я сказал иначе: «Стояло тридцать конок», — с заметным раздражением отозвался Агилера.

— Ну уж нет! Как можно спутать тридцать с тремястами? Для этого нужно быть слепым.

— Но ваш расчет неверен, — ехидно вставил Мануэль Филиппинец. — Вы не приняли во внимание, что на улице Алькала две колеи.

— Верно. Вы правы. Но и в этом случае на расстоянии, о котором говорит Агилера, не могут разместиться триста конок.

И тут, невзирая на насмешливое равнодушие окружающих, врач снова пустился в долгие, нудные подсчеты.

Ополчался доктор Гевара и на всяческие фантазии.

— Долой пустословие и теории, построенные на песке, — говаривал он. — Факты и только факты. Вы верите в то-то и то-то? Ну и что из того, что вы верите? Какое это имеет значение? Вы это видели? Убедились в этом? Не говорите мне, что вы в это верите, — такой довод для меня ровно ничего не значит.

Журналист Эдуардо Монтес Пласа был тощий человек с черными усами и маленьким лбом. Дон Хуан Гевара ему не симпатизировал. «Этот человек не внушает доверия, — уверял он, — он — порядочная дрянь; ну, не дрянь, так дрянцо». Хотя с мнением его никто не соглашался, — журналисты считали Пласу веселым, беззаботным и добродушным человеком, — диагноз доктор Гевара поставил совершенно точный. Монтес Пласа был интриган, ловкач и бездельник, прикрывающий свой эгоизм притворной веселостью и вполне способный обмануть друга и сотоварища. Под маской беззаботного представителя богемы скрывался человек завистливый и тщеславный. Монтес Пласа постоянно выказывал скептическое равнодушие к политике и проблемам эпохи, хотя выдавал себя за искреннего демократа. Трудно понять, как ему удавалось прожить самому да еще кормить семью. На нищенское жалованье журналиста невозможно было свести концы с концами, но у Пласы, без сомнения, были какие-то тайные корни, питавшие его бюджет. Считалось, что он опекает молодых журналистов, юных птенцов прессы, но это было не так: скорее всего, он использовал их в своих карьеристских целях. Монтес Пласа уверял, что его естественное призвание — бродяжничество, но теперь ему уже не стать истинным, законченным бродягой, а суждено оставаться лишь его жалким подобием. Он испытывает, добавлял журналист, бессмысленное желание трудиться, достичь успеха и даже славы, что, несомненно, роняет его в глазах окружающих. Если бы он ничего не делал, говаривал Пласа, его уважали бы куда больше; но стремление к труду, неспособность довольствоваться благородной ролью бездельника и бродяги полностью скомпрометировали его в глазах людей. Все это было, конечно, лишь уловкой, призванной замаскировать его тайные честолюбивые стремления.