Уильям Фолкнер - Святилище

— Отведите арестованного в тюрьму, — распорядился судья.

Адвокат с важной, вдохновенной миной на отталкивающем лице трещал без умолку, а Лупоглазый, лежа на койке и сдвинув на глаза шляпу, курил, неподвижный, как греющаяся змея, если не считать размеренных движений руки с сигаретой. Наконец он перебил адвоката:

— Знаешь, что? Я не судья. Говори все это ему.

— Но я должен…

— Не бойся. Говори это им. Я ничего не знаю. Я здесь даже не бывал. Погуляй, остынь.

Процесс длился один день. Полицейский, телефонистка, продавец сигар давали показания, адвокат опровергал их, вымученно сочетая грубую горячность с полнейшей некомпетентностью, а Лупоглазый сидел развалясь и поглядывал в окно поверх голов-присяжных. Время от времени он зевал; его рука потянулась было к карману, где лежали сигареты, потом остановилась и замерла на черной ткани костюма, похожая восковой безжизненностью, формой и размером на руку куклы.

Присяжные совещались восемь минут. Застыв и глядя на Лупоглазого, они заявили, что он виновен. Лупоглазый, не шевельнувшись, не изменив позы, глядел на них несколько секунд в тупом молчании.

— Ну, черт возьми, — произнес он.

Судья резко застучал молоточком; полицейский тронул Лупоглазого за руку.

— Я подам апелляцию, — лепетал адвокат, семеня рядом с ним. — Я буду бороться во всех инстанциях…

— Будешь, не бойся, — сказал Лупоглазый, укладываясь на койку и зажигая сигарету. — Но только не здесь. Пошел отсюда. Иди прими таблетку.

Окружной прокурор уже готовился к апелляции, строил планы.

— Удивительное спокойствие, — сказал он. — Обвиняемый воспринял приговор… Видели, как? Будто слушал песенку и ленился взять в толк, нравится она ему или нет, а судья называл день, когда его вздернут. Должно быть, мемфисский адвокат уже вертится у дверей Верховного суда и только ждет телеграммы. Я их знаю. Эти убийцы делают из суда посмешище, и даже если мы добиваемся обвинительного приговора, все понимают, что он не останется в силе.

Лупоглазый позвал надзирателя и дал стодолларовую купюру. Поручил купить бритвенный прибор и сигарет.

— Сдачу оставь у себя, прокурим все деньги — скажешь.

— Вам, похоже, недолго осталось курить со мной, — сказал надзиратель. Теперь у вас будет хороший адвокат.

— Не забудь марку лосьона, — сказал Лупоглазый. — «Эд Пино».

Он произнес «Пай-нод».

Лето стояло хмурое, прохладное. Даже днем в камере было темно, и в коридоре постоянно горел электрический свет, он падал в решетчатую дверь широкой тусклой полосой, достигая изножья койки. Надзиратель принес Лупоглазому стул. Лупоглазый использовал его вместо стола; там лежали долларовые часики, пачка сигарет и треснутая суповая миска с окурками, сам он валялся на койке, курил, разглядывая свои ноги, и так шел день за днем. Блеск его штиблет потускнел, одежда измялась, потому что он лежал не раздеваясь, так как в камере было прохладно.

Однажды надзиратель сказал:

— Тут кое-кто говорит, что это убийство подстроил шерифов помощник. Люди знают за ним несколько подлых дел.

Лупоглазый курил, сдвинув на лицо шляпу. Надзиратель сказал:

— Вашу телеграмму могли не отправить. Хотите, я пошлю другую?

Стоя у двери, он видел ступни Лупоглазого, тонкие, черные ноги, переходящие в хрупкий корпус распростертого тела, шляпу, сдвинутую на повернутое в сторону лицо, сигарету в маленькой руке. Ноги находились в тени от тела надзирателя, заслоняющего решетку. Помедлив, надзиратель тихо ушел.

Когда оставалось шесть дней, он вызвался принести журналы, колоду карт.

— Зачем? — сказал Лупоглазый. Впервые за все это время он приподнял голову и взглянул на надзирателя, глаза на его спокойном, мертвенно-бледном лице были круглыми, мягкими, как липкие наконечники на детских стрелах. Потом лег снова. С тех пор надзиратель каждое утро просовывал в дверь свернутую трубкой газету. Они падали на пол и валялись там, медленно раскручиваясь от собственной тяжести.

Когда оставалось три дня, приехал мемфисский адвокат. Он без приглашения сразу же устремился к камере. Надзиратель все утро слышал его голос, просящий, сердящийся, убеждающий; к полудню адвокат охрип и говорил почти шепотом:

— Хотите, чтобы вас повесили? Да? Совершаете самоубийство? Так устали загребать деньгу, что… Вы, самый ловкий…

— Я уже сказал. Хватит.

— И вы допустили, чтобы это вам пришил какой-то мировой судьишка? Рассказать в Мемфисе — никто не поверит.