Мор Йокаи - Черные алмазы

Это был ее ответ.

Князь Вальдемар улыбнулся, опустил руку в левый карман жилета, извлек оттуда другие часы и насмешливо прищурился:

— Я был вполне готов к такому ответу, мадам, поэтому захватил с собой еще одни часы. Прошу вас, бросьте и эти. Тогда я достану третьи.

Но к другим часам Эвелина не притронулась. Охваченная волнением, она поднялась с места и гневно бросила в лицо Вальдемару:

— Если вы купили мою мебель, забирайте ее! Но эти стены пока еще мои. Уходите отсюда!

Князь Вальдемар с неизменной улыбкой гордо вскинул голову.

— Мадам! Это легко сказать. Но подумайте прежде, что вас ожидает, если вы оттолкнете меня. Вам некуда деваться.

— У меня еще осталось прибежище! — горько воскликнула Эвелина. — Там я в любое время могу укрыться!

— И это?

— Уголь!

Князь Вальдемар склонил голову, взял шляпу и, не проронив ни слова, удалился.

Женщина, которая обращалась за помощью к углю, больше не нуждалась ни в чьей дружбе.

В тот же вечер ювелир Эвелины принимал у себя прекрасную даму.

Эвелина отдала ему бриллиантовые серьги — единственное, что у нее осталось; на все остальные драгоценности был наложен судебный арест.

Эти бриллианты Эвелина продала. Все вырученные деньги она оставила ювелиру с просьбой на проценты с них два раза в год обкладывать дерном могилу ее братца на кладбище Пер-Лашез и высаживать на ней цветы в день поминовения усопших.

Она сказала ювелиру, что уезжает в далекие края.

И, судя по всему, она действительно уехала очень далеко!

На следующий день рано утром на берегу Сены нашли свернутое в узелок кашемировое платье: домашняя прислуга опознала одежду исчезнувшей певицы.

Князь Вальдемар посулил большую награду тому, кто отыщет ее тело.

Но, видно, красавица и эту свою собственность сумела упрятать столь ревниво, что тело так и не нашли.

А возможно, это была всего лишь уловка с ее стороны — узелок с одеждой, оставленный на берегу Сены, — и в то время, как ее искали на дне реки, Эвелина сдержала свое слово и бежала к Углю, тому, кто тихо прикрывает глаза умирающим, Углю — кормчему в мир иной…

Князь Вальдемар больше никогда ничего не слыхал о ней. В течение шести недель он сам и все его слуги носили траур по Эвелине.

Бондаварские акции ценились по шестьдесят процентов выше пари и обнаруживали тенденцию к дальнейшему повышению.

Но господину Чанте уже наскучили прибыли.

Все хорошо в меру. Человеку не следует быть ненасытным. Не надо стремиться поглотить весь мир. Это вполне приличная прибыль — шестьдесят тысяч форинтов в течение одного лишь года, — да еще когда она не стоит никаких усилий.

Кроме того — скажем правду, — в каких тревогах и страхе живешь целый год, когда подвал под тобой не набит серебром и золотом. Испытайте хоть раз эти муки. Попробуйте заснуть с сознанием, что вы спите не на талерах!

И господин Чанга решил, что как бы там ни советовал господин Шпитцхазе, а сейчас самое время начать исподтишка сбывать акции людям, охваченным биржевой лихорадкой. Пусть излечиваются, бедняги.

И без того с некоторых пор цены слишком уж прочно установились. Чанте давно примелькались в биржевом курсе стереотипные цифры:

«Бондавар: 60 выше пари».

И вот в одно прекрасное утро, когда господин Чанта проснулся с намерением отправить акции в Вену, он зашел в кафе, взял в руки первую попавшуюся газету из тех, что еще не разобрали другие, и, естественно, начал читать ее с конца — оттуда, где крупным шрифтом печатают биржевые новости.

Первое, что он увидел, было лаконичное сообщение:

«Бондавар: 60 ниже пари».

«Ах! Это опечатка, да еще какая! Газетчик, наверное, пьян был, висельник, когда печатал. В шею гнать его, негодяя! Если есть еще полиция в Вене и справедливость в монархии, злоумышленника наверняка закуют в кандалы, чтобы не повадно было пугать добрых людей! Ведь здесь налицо не что иное, как «нарушение общественного порядка».

Потом Чанта одну за другой просмотрел остальные газеты. И обнаружил поразительный факт, что в этот день все газетчики сговорились напиться до того, что не могли отличить разницы между «выше пари» и «ниже пари».

А ведь до первого апреля еще далеко, не могли они этакое пропечатать в шутку.

Чанта решил про себя, что тут не иначе как чудовищное недоразумение, и тотчас же телеграфом запросил Шпитцхазе, в чем дело.