Саша Гитри - «Мемуары шулера» и другое

Идея была совсем неплоха — так всё и произошло на самом деле.

Однако в то время как раз только что появилась пьеса «Обращение Альцеста», и Куртлин послал один экземпляр Надару.

— Может, прочитаешь нам это за кофе...

Было восемь часов, но ведь я уже в костюме — стало быть, у меня ещё есть время.

Когда читаешь пьесу Куртлина, время бежит быстро. Я не заметил, как оно пробежало — и только когда пробило половину девятого, я, спохватившись, в ужасе выскочил от Надара — с париком в шлеме и шлемом под мышкой. На Анжуйской улице ни одного экипажа — а все пешеходы, на кого я натыкался по пути, должно быть, терялись в догадках, куда это так торопится бегущий гладиатор.

Как сейчас вижу себя в препирательствах с одной престарелой дамочкой, этакой горожанкой доисторических времён, на углу улицы Матюрен и улицы Тронше.

— Мне нужно непременно вернуться в казарму до девяти. Посочувствуйте, мадам!

И она посочувствовала — уж она-то по крайней мере не слишком удивилась этой новомодной форме пехотинца.

Было уже без десяти девять, когда я наконец добрался до театра «Ренессанс». Я опоздал на целых двадцать минут! Театральные администраторы, выстроившись в ряд вдоль улицы Бонди, буквально воздевали к небесам руки, благодаря Всевышнего, когда увидели, как я вылезаю из фиакра.

— Имейте в виду, — предупредил меня один из них, — ваш отец вне себя!

— Публика вот уже десять минут, как ногами топочет, ― сообщил другой.

Перепрыгивая через ступеньки, взбираюсь вверх. Дают третий звонок. О ужас! — мой парик остался в фиакре!

А он был довольно объёмный, парик-то этот, и без него голова моя слишком глубоко утопала в шлеме, уж так глубоко, так глубоко, что он, пригибая уши, налезал мне прямо на глаза — полный цирк! Конечно, не так потешно, как в цирке, но всё равно цирк и всё равно потешно, со смеху помрёшь.

Поднимается занавес — и я выхожу как есть. Публика в изумлении, тем более в изумлении, что Елена встречает меня со словами: «А вот и мой прекрасный Парис!» Соратники по ремеслу, не предупреждённые о случившемся, при моём появлении на сцене дружно прыснули со смеху. И потеряли дар речи. Однако Нуазе счёл уместным добавить к своей реплике:

— Ты что-то изменился нынче вечером, Парис!

Зрители, которые поначалу доверчиво улыбались, забеспокоились, потом, почуяв, что от них что-то скрывают, рассердились — и вскоре дружно зашикали.

Едва я успел покинуть сцену, как мне тут же был предъявлен служебный листок.

В графе «Примечания» отец написал: «Месьё Лорсэ, сто франков штрафа за двадцатиминутное опоздание и появление на сцене без парика с целью рассмешить товарищей».

Я действительно играл без парика и опоздал к спектаклю, всё это чистая правда — но я зарабатывал десять франков в день, и штраф в сто франков показался мне чрезмерным.

Я отправился к отцу и высказал ему свои претензии. Он был вне себя от гнева и, судя по всему, не собирался менять решение. Я настаивал — конечно, весьма неуклюже. В конце концов, желая поставить точку, он сказал:

— Впрочем, хочешь, плати, не хочешь, уходи, тебе решать.

И я ушёл.

Пару часов спустя я был уже в поезде, который вез меня в Тамарис, под Тулоном, к Альфонсу Алле.

И вот вам причина, да-да, именно из-за этого мы с отцом прожили целых тринадцать лет, не встречаясь друг с другом!

Весь март месяц я провел в Тамарисе, близ Тулона, у Алле — и за это время полюбил его ещё больше.

Мне случалось видеть людей, которые мало говорят о своих творениях, которые не придают слишком большого значение своим трудам, — но никогда не случалось мне встречать человека скромного до такой степени. Он писал и публиковал сотню рассказов в год — и ни словом не упоминал об этом, никогда. Он даже забывал посылать свои книги друзьям. Его рассказы печатались под чужими именами, у него воровали самые поразительные, характерные лишь для его ума выдумки — ему и в голову не приходило подавать жалобы.

Он еженедельно писал в «Журналь» и в «Улыбку». Обе статьи ему надо было отправлять по четвергам. Он без труда мог бы написать их в среду. Но он ждал до четверга, до самого вечера, тянул до последней минуты, потом усаживался в уголке ближайшего от почты кафе — ибо никогда не сочинял дома, и все его рассказы были написаны на почтовой бумаге. Едва закончив две свои статейки, он, не перечитывая, рассовывал их по конвертам и посылал официанта бросить в почтовый ящик.