Саша Гитри - «Мемуары шулера» и другое

Прощайте, удовольствия — теперь меня ждали новые радости, и неприятности тоже!

В октябре посещаю с отцом музеи Голландии. Первое откровение.

Провожу ноябрь месяц у Эжена Демольдера — вместе с Альфредом Жарри. Ещё одно откровение!

В декабре дебютирую в театре «Ренессанс» в пьесе Мориса Доннэ.

В январе — размолвка с отцом.

Однажды в феврале, когда мне не на что было пообедать, я попросил Альфреда Капю дать мне «что-нибудь». Он вручил мне луидор со словами:

— На, держи... но только смотри, чтобы это не вошло у тебя в привычку!

И тут я вдруг как-то сразу понял, что в жизни ни на кого нельзя рассчитывать.

Месяц спустя я пересмотрел это мнение. Всегда можно рассчитывать на тех, у кого ничего нет: меня подбирает Альфонс Алле, и я провожу с ним месяц в Тамарисе.

В апреле прихожу к заключению, что не создан жить в одиночестве.

В мае в качестве «молодого дебютанта, комика в случае необходимости» подписываю контракт на предстоящий летний сезон. Жизнь прекрасна!

В июне дебютирую в «Казино» городка Сен-Валериан-Ко.

В июле...

Впрочем, этот год стоит того, чтобы рассказать о нём поподробней.

В октябре Эжен Демолдер, этот автор, почти безвестный, дивной книги, почти неизвестной, «Изумрудная дорога», провёл нас с отцом по музеям Голландии.

Он говорил нам:

— Пошли, я покажу вам картины!

И этот человек, этот добродушный кругленький коротышка, бельгиец, весь сотканный из ума, таланта и души, женатый на дочери Ропса, который напоминал персонаж картины «Бон Бок» кисти Мане, устроил нам восхитительное путешествие, ибо уж он-то знал, как надо знакомить с музеями.

Как сейчас вижу его у себя в комнате в Гааге, он сидит у изножья моей кровати, он пришёл разбудить меня, а в ушах по-прежнему звучат его слова, он объясняет:

— Нынче утром ты увидишь маленького бычка Паулюса Поттера, вид Дельфта кисти Вермеера и, возможно, самое прекрасное из всего, что создано Хольбейном. И на сегодня это всё. Это более чем достаточно! Ты даже должен пообещать мне, что не станешь пытаться увидеть что-нибудь ещё. Остальное мы увидим позже. Трёх картин на два часа тебе вполне достаточно — если ты хочешь, чтобы они остались с тобой на всю жизнь! А теперь я расскажу тебе, кто такой был Паулюс Поттер, кто такой был Вермеер и кто такой был Хольбейн...

И как он был прав! Можно за одну ночь проглотить «Цветы зла» — конечно, так не следует делать — но поскольку можно снова перечитать их назавтра, это ещё куда ни шло. Но льстить себя тем, что за одно утро посмотрел две сотни картин — это ведь, в сущности, равносильно признанию, что не увидел ни одной.

Уж кто-кто, а Демольдер-то знал, какое значение может иметь, должна иметь — в жизни человека живопись. Он понимал, что в печальные, меланхолические моменты нашего существования какой-то один взгляд Мемлинга, о котором мы сохранили воспоминание, приносит вам не меньше утешения и поддержки, чем десяток произнесённых шёпотом стихов Ронсара.

Он показывал нам не больше трёх-четырёх шедевров в день — но он показывал их нам настолько мудро, что мы выучивали их наизусть, дабы уже никогда больше не забыть.

И я знаю их так хорошо, все те картины, которые он мне тогда показал, помню так отчётливо, что именно ради них я и возвращаюсь каждый год в Голландию.

Эжен Демольдер отвечал мне взаимностью на те чувства, какие питал к нему я, — и пригласил меня провести ноябрь месяц у него в местечке Деми-Люн, что неподалеку от городка Эссонн.

Альфред Жарри жил в ста метрах от дома Демольдера.

Впрочем, жил — это слишком сильно сказано.

Он укрывался, бедняга, он ютился, нашёл пристанище на берегу Сены, в жалкой, полуразрушенной лачуге, на которой ещё можно было разобрать слова: «Конюшня и каретный сарай». Четыре стены, сомнительной водонепроницаемости крыша, вместо пола плотно утоптанная земля. Дверь без запора, которая свободно распахивалась и снаружи, и изнутри, но уже не доставала до земли. Внутри был комод, что уже нельзя было назвать комодом, потому что у него не осталось ни верха, ни ящиков, ни дна. Доска на двух козлах — это его письменный стол — и убогое ложе, покрытое старым тряпьём, на котором он растягивался ночами, чтобы поспать.

Что же до велосипеда, то он был подвешен к потолку с помощью блока и верёвки.

— Это из-за крыс, они жрут мне шины, — пояснял он.

Лет тридцати от роду, невысок ростом, некрасив лицом, с жидкими обвислыми усами — его можно было бы принять за какого-нибудь безвестного провинциального механика, если бы не волосы, которые он носил очень длинными и у которых был какой-то зеленоватый оттенок, а главное, если бы не тот взгляд, в каком сквозило какое-то нездешнее обаяние, и взгляд, цепкий, волнующий, прямо сверкающий умом.