Альфонс Доде - Необычайные приключения Тартарена из Тараскона (пер. Митрофан Ремезов)

Вдругъ герой воспрянулъ:

— На львовъ! На львовъ!

И онъ бросился въ чуланъ, гдѣ подъ слоемъ пыли бездѣйственно валялись складная палатка, аптека, консервы, ящиви съ оружіемъ…

Черезъ минуту все это было уже на серединѣ двора. Покончились дни Тартарена-Санхо; налицо оставался только Тартаренъ-Кихотъ.

Все быстро осмотрѣно; вооруженіе, весь снарядъ, огромные сапоги надѣты; написана короткая записка, которою Байя поручается дружескимъ попеченіямъ князя; къ запискѣ приложено нѣсколько голубыхъ банковыхъ билетовъ, смоченныхъ слезами… и неустрашимый Тартаренъ мчится въ дилижансѣ по дорогѣ на Блидахъ… Въ опустѣвшемъ домикѣ негритянка растерянно разводитъ руками надъ опрокинутымъ кальяномъ, надъ чалмой, валяющейся рядомъ съ туфлями, надъ всѣми мусульманскими доспѣхами Сиди Тартри, безпорядочно разбросанными подъ фигурнымъ навѣсомъ веранды…

По пыльному алжирскому шоссе катился грузный дилижансъ, по старинному обитый толстымъ, вылинявшимъ отъ времени голубымъ сукномъ, съ огромными жесткими помпонами въ углахъ стежки. Тартаренъ усѣлся, какъ могъ, въ углу кареты. Въ ожиданіи вдохнуть въ себя просторъ пустынь, по которымъ рыщутъ африванскіе хищные звѣри, нашъ герой вынужденъ былъ довольствоваться пока специфическимъ запахомъ стараго дилижанса, странною смѣсью всевозможныхъ запаховъ отъ людей, лошадей, сьѣстныхъ припасовъ, кожи чемодановъ и гнилой соломы. И народъ въ каретѣ былъ всякій: монахъ-траппистъ, купецъ жидъ, двѣ кокотки, догоняющія свой полкъ — третій гусарскій, фотографъ изъ Орлеансвилля. Но какъ ни разнообразно и интересно было такое общество, нашъ тарасконецъ не расположенъ былъ вступать въ разговоры и сидѣлъ, мрачно задумавшись, заложивши руки за перевязи своего вооруженія и уставивши штуцера между колѣнами. Его спѣшный отъѣздъ, темные глаза Байи, перспектива грозныхъ опасностей охоты, — все это волновало его умъ и сердце, а тутъ еще этотъ старый европейскій дилижансъ своимъ патріархальнымъ видомъ смутно напоминалъ о Тарасконѣ, о давно прошедшемъ, о дняхъ молодости, поѣздкахъ по окрестностямъ города, о веселыхъ обѣдахъ на берегу Роны.

Смерклось, наступила ночь. Кондукторъ зажегъ фонари. Дилижансъ катился, жалобно поскрипывая заржавленными рессорами, лошади отбивали ногами частую дробь по дрянному шоссе; погромыхивали бубенцы. Отъ времени до времени съ имперіала кареты раздавался грохотъ желѣза. Это встряхивалось боевое снаряженіе смѣлаго охотника. Въ теченіе нѣсколькихъ минутъ Тартаренъ видѣлъ еще, сквозь дремоту, забавныя фигуры сосѣдей, то мѣрно кивающихъ головами въ тактъ качки экипажа, то подпрыгивающихъ на толчкахъ; потомъ его глаза закрылись, мысли спутались и только въ ушахъ раздавался неясный гулъ колесъ и старческое покряхтываніе тяжелаго дилижанса.

Вдругъ какой-то таинственный голосъ, хриплый и шамкающій, назвалъ тарасконца по имени:

— Господинъ Тартаренъ! Господинъ Тартаренъ!

— Что нужно? Кто зоветъ меня?

— Я, господинъ Тартаренъ… Вы меня не узнаете?… Я старый дилижансъ, возившій двадцать лѣтъ тому назадъ пассажировъ изъ Тараскона въ Нимъ… Сколько разъ возилъ я и васъ, и вашихъ друзей, когда вы отправлялись охотиться по фуражкамъ къ Жонкьеру или къ Бельгару… Сначала я было не призналъ васъ, — ишь вы нарядились туркой, да и пополнѣли таки. Ну, а какъ вы только захрапѣли, тутъ уже не могло быть сомнѣнія, я сразу узналъ васъ.

— Ладно, ладно! — проговорилъ Тартаренъ съ досадой, потомъ смягчился и добавилъ:- Васъ-то, старина, какъ сюда занесло?

— Ахъ, дорогой мой господинъ Тартаренъ, не по доброй волѣ занесло меня сюда, могу васъ завѣрить. Какъ только прошла тамъ желѣзная дорога, такъ сейчасъ же и порѣшили, что я уже никуда не гожусь, и отправили меня въ Африку… Да и не меня одного! Почти всѣ французскіе дилижансы подверглись административной высылкѣ. Признали насъ слишкомъ реакціонными и закабалили въ эту каторгу… Тамъ у васъ во Франціи это зовется алжирскими желѣзными дорогами.

Тяжко вздохнулъ старый дилижансъ и продолжалъ:

— Ахъ, господинъ Тартаренъ, какъ грустно теперь вспомнить о нашемъ миломъ Тарасконѣ! Хорошее было тогда времячко, время моей молодости! Любо было посмотрѣть на меня, чисто-начисто вымытаго каждое утро, протертаго масломъ, съ блестящими фонарями! Любо было послушать, какъ почтарь весело пощелкиваетъ бичомъ! Выйдетъ, бывало, кондукторъ въ расшитой галуномъ фуражкѣ, съ рожкомъ на перевязи, вспрыгнетъ на свое сидѣнье и крикнетъ: «Пошелъ! пошелъ!» Подхватитъ меня четверикъ, звонко гремятъ бубенцы, трубитъ рожокъ, на улицѣ открываются окна и весь Тарасконъ съ гордостью любуется на дилижансъ, несущійся по большой королевской дорогѣ. А дорога-тог господинъ Тартаренъ! Широкая, столбовая, хорошо содержанная. По обѣ стороны симметрически расположены маленькія кучки щебенки, справа и слѣва мелькаютъ виноградники, оливковыя деревья. Черезъ каждые двадцать шаговъ трактиры, каждыя пять минутъ остановки. И что за милые, хорошіе люди были мои пассажиры! Мэры и священники ѣхали въ Нимъ представиться префекту или епископу, фабриканты и торговцы тафтой, школьники, спѣшащіе на каникулы, добрые земледѣльцы въ расшитыхъ блузахъ, а на имперіалѣ — вы, господа охотники по фуражкамъ, всегда такіе веселые, и каждый изъ васъ распѣваетъ, бывало, свою пѣсенку на возвратномъ пути, послѣ удачной охоты! А теперь, Господи Боже мой, что только дѣлается! Что за народъ я катаю! Нехристей какихъ-то, невѣдомо откуда набѣжавшихъ сюда и всячески грязнящихъ меня, шершавыхъ негровъ. бедуиновъ, какихъ-то разбойниковъ, всевозможныхъ проходимцевъ, оборванныхъ переселенцевъ, коптящихъ меня своими трубками. И весь этотъ людъ говоритъ на такихъ языкахъ, что самъ чортъ ихъ не разберетъ. И ко всему этому вы сами видите, какъ со мною обходятся: ни меня вымоютъ когда, ни меня вычистятъ. Да чего ужь тамъ, — сала въ колеса жалѣютъ. Вмѣсто добрыхъ, крупныхъ и степенныхъ лошадей, запрягаютъ маленькихъ арабскихъ лошаденокъ, бѣшеныхъ какихъ-то; только онѣ и знаютъ, что бьются да кусаются, да прыгаютъ, какъ козы, ломаютъ ваги и рвутъ постромки. Ай, ай, ай!… Вотъ оно! Вотъ опять начинается исторія! Ну, да и дороги же здѣсь! Тутъ-то пока еще сносно, такъ какъ близко начальство; а дальше… тамъ и дорогъ совсѣмъ нѣтъ никакихъ. Кати себѣ, какъ знаешь, по горамъ, да по доламъ, да по зарослямъ карличковой пальмы и мастиковаго дерева. Даже станцій нѣтъ настоящихъ; останавливаемся гдѣ и когда вздумается кондуктору, то на одной фермѣ, то на другой. Иногда этотъ молодчикъ заставляетъ меня дѣлать крюкъ въ нѣсколько километровъ, чтобы заѣхать къ пріятелю выпить. А потомъ и катай-валяй во всѣ ноги, чтобы наверстать потерянное время. Солнце печетъ, раскаленная пыль жжется! Пошелъ-катай! Зацѣпили, вотъ-вотъ опрокинемся. Пошелъ, погоняй сильнѣй! Рѣченка тутъ, въ бродъ пошелъ, вплавь. Дѣла имъ нѣтъ, что вымочишься, простудишься, утонешь, пожалуй. Пошелъ, пошелъ!… Каково это въ мои-то годы, при моихъ-то ревматизмахъ! А пріѣхали, отпрягутъ тебя и бросятъ на всю ночь середи двора какого-нибудь дряннаго каравансарая на вѣтру и холодѣ. Шакалы и гіены шатаются кругомъ и обнюхиваютъ мои ящики; разные бродяги забираются ночевать въ мой кузовъ. Вотъ каково мое житье, дорогой мой господинъ Тартаренъ; и въ такой-то мукѣ мученической мнѣ приходится доживать свой вѣкъ до того дня, когда упаду я гдѣ-нибудь на дорогѣ, да уже и не поднимусь, и арабы растащатъ меня на щепки варить свое басурманское кушанье.