Альфонс Доде - Тартарен на Альпах

Вылѣзли, развязались, сдѣлали привалъ, выпили и закусили. Совсѣмъ ободняло. Холодно и сумрачно; кругомъ грандіозмыя скалы, отдѣльные остроконечные пики и надъ ними Монъ-Бланъ, до вершины котораго все еще остается пятнадцать тысячъ метровъ. Проводники отошли въ сторону, жестикулируютъ, о чемъ-то совѣщаются, покачивая головами. Бонпаръ и Тартаренъ, прозябшіе и встревоженные, оставили шведа одного доѣдать завтракъ и подошли въ проводникамъ въ то время, когда старшій изъ нихъ (guide-chef) съ озабоченнымъ видомъ говорилъ:

— Это точно, куритъ трубку… Что вѣрно, то вѣрно.

— Кто куритъ трубку? — спросилъ Тартаренъ.

— Монъ-Бланъ куритъ… Вонъ смотрите.

И проводникъ указалъ на самой вершинѣ какъ бы облачко, бѣлый дымокъ, тянущійся по направленію въ Италіи.

— А скажите, другъ, когда Монъ-Бланъ куритъ трубку, это что же должно означать?

— Это должно, сударь, означать, что тамъ на вершинѣ страшный вѣтеръ, буря снѣговая, которая скорёхонько доберется и до насъ. Штука эта опасная!

— Вернемся, — сказалъ позеленѣвшій Бонпаръ.

— О, да, конечно, — прибавилъ Тартаренъ. — Упрямство и глупое самолюбіе въ сторону!…

Но тутъ вмѣшался шведъ; онъ заплатилъ деньги за то, чтобы быть на Монъ-Бланѣ, и ничто не помѣшаетъ ему быть тамъ. Онъ пойдетъ одинъ, если всѣ откажутся сопровождать его.

— Трусы, подлецы! — прибавилъ онъ, обращаясь въ проводникамъ тѣмъ же замогильнымъ голосомъ, которымъ только что толковалъ о прелестяхъ самоубійства.

— А вотъ мы вамъ покажемъ, какіе мы трусы… Связывайся, и въ путь! — крикнулъ старшій проводникъ.

На этотъ разъ Бонпаръ сталъ энергически протестовать. Довольно съ него, онъ хочетъ вернуться, требуетъ, чтобы его вели назадъ. Тартаренъ настойчиво поддерживаетъ товарища.

— Развѣ вы не видите, что этотъ молодой человѣкъ сумасшедшій? — восклицаетъ онъ, указывая на шведа, быстро шагавшаго впередъ подъ хлопьями снѣга, наносимаго вѣтромъ. Но ничто уже не могло остановить проводниковъ, которыхъ упрекнули трусостью, и Тартаренъ не успѣлъ уговорить ни одного изъ нихъ отвести его съ Бонпаромъ къ стоянкѣ Grands-Mulets. Къ тому же, и путь былъ очень простъ, всего три часа, считая двадцать минутъ на обходъ большой разсѣлины, если они боятся перейти ее одни.

— Э, да… еще бы не бояться!…- заявляетъ Бонпаръ. уже нисколько не стѣсняясь.

Обѣ партіи разошлись въ разныя стороны.

---

И вотъ наши тарасконцы остались одни. Связанные веревкой, они осторожно подвигаются по снѣговой пустынѣ; Тартаренъ впереди важно ощупываетъ каждый шагъ киркой. Онъ проникнутъ лежащею теперь на немъ отвѣтственностью за товарища и въ этомъ сознаніи ищетъ себѣ поддержки.

— Смѣлѣй, смѣлѣй! — покрикиваетъ онъ каждую минуту Бонпару. — Прежде всего, хладнокровіе!…

Такъ офицеръ во время сраженія отгоняетъ отъ себя забирающій его страхъ, махая саблей и врича своимъ солдатамъ:

— Впередъ!… Не всякая пуля попадаетъ!…

Наконецъ, они добрались до конца страшной трещины. Отсюда до станціи нѣтъ уже никакихъ серьезныхъ препятствій. Но сильный вѣтеръ ослѣпляетъ ихъ снѣжною метелью; дальше идтя нельзя, не рискуя заблудиться.

— Остановимся на минуту, — говоритъ Тартаренъ. Огромная ледяная глыба даетъ имъ пріютъ въ углубленіи, находящемся у ея подошвы. Они залѣзаютъ въ него, укладываются на одѣялѣ, подбитомъ каучукомъ, и раскупориваютъ баклажку съ ромомъ, единственный припасъ, оставленный имъ проводниками. Изъ нея пріятели почеринули немного тепла и благополучнаго настроенія. А тѣмъ временемъ удары кирки слышались все дальше и выше и свидѣтельствовали объ успѣшномъ ходѣ экспедиціи. Въ сердцѣ Тартарена они возбуждали нѣчто вродѣ сожалѣнія о томъ, что онъ не пошелъ до вершины Монъ-Блана.

— Кто же узнаетъ объ этомъ? — нахально возражаетъ Бонпаръ. — Носильщики захватили съ собою знамя; въ Шамуни подумаютъ, что и мы тамъ.

— Это правда, честь Тараскона спасена, — закончилъ Тартаренъ убѣжденнымъ тономъ.

А непогода становилась все сильнѣе; вѣтеръ перешелъ въ бурю, снѣгъ летѣлъ клубами. Друзья молчали подъ гнетомъ самыхъ мрачныхъ думъ; имъ вспоминались кладбищенская витрина старика, его печальные разсказы, легенда объ американскомъ туристѣ, погибшемъ отъ холода и голода и найденномъ съ записною книжкой въ судорожно сжатой рукѣ. Въ эту книжку онъ записалъ всѣ пережитыя имъ тревоги и муки до потери сознанія, лишившей его возможности подписать свое имя.

— Есть у васъ записная книжка, Гонзагъ?

Бонпаръ безъ объясненія понимаетъ, въ чемъ дѣло.