Марсель Пруст - Обретенное время

Что же касается перемен, затронувших радости г‑на де Шарлю, то они были спорадичны: поддерживая бесчисленные связи с «фронтами», он не испытывал нужды в достаточно зрелых отпускниках.

Если бы во времена, когда я верил словам, я услышал о мирных заявлениях Германии, после Болгарии, а затем Греции, я испытал бы сильный соблазн им поверить. Но жизнь с Альбертиной и Франсуазой приучила меня подозревать в них скрытые мысли и замыслы, и я не позволил бы отныне ни одному — на первый взгляд правдивому — слову Вильгельма II, Фердинанда Болгарского и Константина Греческого обмануть мой инстинкт, мгновенно разгадывавший их козни [76]. Конечно, мои ссоры с Франсуазой и Альбертиной были частным делом, которое касалось жизни маленькой духовной клетки, человека. Но ведь существуют не только соединения клеток — тела животных и людей, что в сравнении с одной клеткой велики, как Монблан; существуют еще и громадные скопления организованных индивидов, которые называются нациями; их жизнь лишь повторяет жизнь составляющих в увеличенном виде; и тот, кто не сможет понять мистерию, реакции, законы элементов, произнесет лишь пустые слова, когда придет пора говорить о борьбе народов. Однако, поднаторев в психологии индивидов, мы увидим в соединенных и противостоящих друг другу колоссальных массах людей более мощную красоту, нежели та, что рождается в столкновении двух характеров; мы увидим их в таком масштабе, в котором большие человеческие тела выглядят инфузориями — и чтобы заполнить ими кубический миллиметр, их понадобится не меньше десятка тысяч. Вот уже несколько лет, как бушевала ссора между огромной фигурой Франции, заполненной по всей своей площади миллионами крошечных многоугольников, столь разных по своей форме, и фигурой Германии, заполненной еще бóльшим числом фигур. И в каком-то смысле тело Германии и тело Франции, тела союзников и врагов вели себя как индивиды. Они обменивались не поддающимися счету ударами по правилам того бокса, принципы которого мне излагал Сен-Лу; и потому — даже если рассматривать их в качестве индивидов, — что они были составными гигантами, эта ссора обретала безмерные и былинные обличья, она казалась восстанием миллионов океанических волн, силящихся разбить вековые границы прибрежных скал, она была похожа на гигантские ледники, которые медленным и разрушительным колебанием крушат вокруг себя горные отроги.

Вопреки тому, жизнь большинства лиц, затронутых нашим повествованием, существенных изменений не претерпела. В особенности жизнь г‑на де Шарлю и Вердюренов, как будто поблизости не было немцев; дело в том, что постоянная угроза, хотя и приостановленная в этот момент, если мы не можем ее представить себе, оставляет нас в полном безучастии. Люди как и прежде жили в свое удовольствие, не задумываясь о том, что в случае внезапного прекращения этиолирующего и умеряющего воздействия деление инфузорий достигнет максимума, иными словами — за несколько дней они совершат скачок в множество миллионов лье и превратят кубический миллиметр в массу, в миллион раз превосходящую солнце, одновременно уничтожив кислород и вещества, необходимые для жизни; больше не будет ни человечества, ни животных, ни земли; — либо, не помышляя, что непоправимая и более чем вероятная катастрофа в эфире может быть вызвана неистовой и непрерывной активностью, скрытой от нас мнимой незыблемостью солнца, обделывали свои делишки, забыв о двух мирах, один из которых слишком мал, а второй слишком велик, чтобы можно было заметить космические предзнаменования, нависшие из-за них над нами [77].

Так Вердюрены давали обеды (вскоре г‑жа Вердюрен в одиночку, ибо г‑н Вердюрен, через какое-то время, умер), а де Шарлю предавался своим удовольствиям, почти не думая о том, что немцы — остановленные кровавым, постоянно обновляющимся барьером — находятся в часе автомобильной езды от Парижа. Вердюрены, впрочем, об этом размышляли, как говорят, поскольку у них был политический салон, где каждый вечер обсуждалось положение не только армий, но также флотов. И правда, у них говорили о гекатомбах умерщвленных полков и пассажиров, поглощенных пучиной; но вследствие какого-то обратного вычисления, которое умножает всё то, что затрагивает наше благополучие и чудовищно огромным делителем сокращает всё не касающееся его, смерть неведомых миллионов едва трогает нас за живое, и подчас огорчает не больше, чем дуновение ветерка. Г‑жа Вердюрен страдала от мигреней, потому что теперь не могла купить круассана, который в обычное время она обмакивала в кофе с молоком; наконец ей удалось получить рецепт от Котара, позволявший ей заказывать рогалик в ресторане, о котором мы уже рассказывали. Добиться этого от общественных властей было не менее сложно, чем звания генерала. Она приняла свой первый круассан в то утро, когда газеты сообщили о крушении «Лузитании». Всё еще окуная его в кофе с молоком, и щелкая по газете, чтобы та держалась раскрытой и ей не пришлось оторвать вторую руку от тюрьки, она произнесла: «Какой ужас! Жутчайшие трагедии меркнут на фоне этого кошмара!» Но смерти этих утопших, вероятно, в ее глазах уменьшились до одной миллиардной, потому что на ее лице, пока она издавала эти безутешные восклицания своим набитым ртом, — по-видимому, благодаря вкусному рогалику, столь действенному при мигренях, — застыло сладкое удовлетворение.