Марсель Пруст - Обретенное время

Что касается первого обвинения, выдвинутого против барона де Шарлю, в старомодности, то светская публика быстро признала правоту г‑жи Вердюрен. В этом свет проявил неблагодарность, потому что г‑н де Шарлю в каком-то смысле был его поэтом — он находил в окружавшей его светской жизни ту своеобразную поэзию, где было место и для истории, и для эстетики, для живописи, комического и фривольно элегантного. Но поскольку светские люди до этой поэзии не доросли, в своей жизни они ее не усматривали, предпочитая изыскивать ее в чем-то другом; намного больше, чем г‑на де Шарлю, они ценили бесконечно уступавших ему людей, которые, согласно собственным уверениям, презирали свет, а кроме того исповедовали социологические теории и политическую экономию. Де Шарлю самозабвенно пересказывал чьи-то невольные и характерные «словца», описывал подчеркнуто элегантные туалеты герцогини де Монморанси, называл ее бесподобной женщиной, — и в результате светские дамы сочли его законченным дураком, потому что герцогиня де Монморанси, по их мнению, была туповата и скучна, а платья созданы для того, чтобы их носить, а не для того, чтобы их обсуждать; дамы были куда умней и бегали в Сорбонну и в Палату, если там выступал Дешанель [72].

Одним словом, светские люди разочаровались в г‑не де Шарлю — не потому, однако, что они его раскусили, но потому что они так и не разглядели в нем незаурядного интеллекта. Его называли «довоенным», устаревшим, ибо оценить человека по достоинству неспособны прежде всего те, кто судит по указке моды; они не исчерпали сокровищницу лучших людей эпохи, и даже не прикоснулись к ней, и теперь им нужно было осудить их огульно, по ярлыкам нового поколения, — впрочем, в свое время оно будет понятно не больше.

Что же касается второго обвинения, в германизме, то светская публика, склонная к золотой середине, его отклонила, но оно нашло жестокого и неустанного проповедника в лице Мореля, — сохранив не только в прессе, но даже в свете положение, которое г‑н де Шарлю, в том и другом случае с таким трудом, ему обеспечил и которого, немногим позже, не смог лишить, он преследовал барона ненавистью тем более преступной, что, каковы бы ни были его отношения с бароном, Морель знал о его подлинной доброте, о которой догадывались лишь немногие. В отношениях со скрипачом г‑н де Шарлю проявил столько великодушия, столько чуткости, он так ревностно исполнял данные им обещания, что Чарли, расставшись с бароном, вспоминал не о его пороке (самое большее, он считал порок де Шарлю болезнью), но о его необыкновенно возвышенных представлениях, незаурядной чувствительности, как о своего рода святом. Он и сам того не отрицал, и даже будучи в ссоре с бароном искренне говорил родным: «Ему вы можете доверить сына, он окажет только благотворное влияние». Поэтому, стараясь своими статьями причинить ему боль, он глумился не над пороком, но над добродетелью.

К очернению г‑на де Шарлю он приступил незадолго до войны, в статейках, что называется, для посвященных. Одну из них, озаглавленную «Злоключение старухи, или Преклонные лета баронессы», г‑жа Вердюрен приобрела в количестве пятидесяти экземпляров, чтобы раздаривать знакомым, а г‑н Вердюрен, возглашавший, что и Вольтер не писал лучше, зычно зачитывал вслух. Во время войны тон изменился. Разоблачались не только пороки барона, но и так называемое его германское происхождение: «Фрау Бош», «Фрау фон Бош» стали привычными прозвищами г‑на де Шарлю. Отрывки поэтического характера носили название танцевальных арий Бетховена: «Аллеманда» [73]. Затем две новеллы, — «Дядя из Америки и тетя из Франкфурта» и «Парень сзади», читанные в корректуре кланчиком, обрадовали самого Бришо, который воскликнул: «Лишь бы только великая и могучая дама Анастасия не зазернила нас!»

Сами статейки были несколько умней своих развеселых названий. Стиль их восходил к Берготу, но об этом, похоже, догадывался только я, и вот почему. Сочинения Бергота не оказали на Мореля никакого влияния. Оплодотворение было совершено настолько необычным и изысканным способом, что только по этой причине мне хотелось бы здесь его описать. Я уже говорил об особой манере речи, присущей Берготу, о том, как он подбирал слова и произносил их. Морель, давным-давно встречавшийся с ним у супругов Сен-Лу, тогда же увлекся «подражаниями», и, совершенно изменив голос, использовал уловленные им берготовские слова. Теперь Морель имитировал речи Бергота на письме, не подвергая их, впрочем, той транспозиции, которую проделал бы Бергот в своей работе. Так как с Берготом мало кто общался, этот тон, отличный от стиля, мало кто признавал. Устное оплодотворение — явление столь редкое, что мне захотелось о нем упомянуть. Впрочем, от него родятся лишь стерилизованные цветки.