Марсель Пруст - Обретенное время

Морель служил при бюро прессы, однако решил — французская кровь кипела в его жилах, как комбрейский виноградный сок, — что числиться при бюро, да еще и во время войны, дело несколько несерьезное, и выразил желание отправиться на фронт добровольцем, хотя г‑жа Вердюрен приложила все усилия, чтобы убедить его остаться в Париже. Разумеется, тот факт, что г‑н де Камбремер в его-то годы числится при штабе, вызывал у нее возмущение; она была способно говорить о любом человеке, не посещавшем ее приемы: «Где это он укрывается?», — и если ей отвечали, что этот человек с первого дня находится на передовой, г‑жа Вердюрен, либо не испытывая колебаний перед беззастенчивой ложью, либо от привычки к самообману, возражала: «Ну что вы, он так и сидит в Париже, его дела не более опасны, чем прогулки с министром, — это я вам говорю, я-то уж знаю, мне о нем рассказывал кое-кто, а он его самолично видел»; однако для верных дело обстояло иначе, уезжать им не дозволялось, поскольку в ее глазах война была опасной «скучной» и поводом дать деру. Тогда она пускалась во все тяжкие, чтобы оставить верного на месте, и это доставляло ей двойное удовольствие: встречаться с ним за ужином и до его прихода, либо уже попрощавшись с ним, поносить его бездеятельность. Но еще было нужно, чтобы верный пошел на это уклонение, и ее приводила в отчаяние выказанная Морелем строптивость; она говорила ему долго — и тщетно: «Но вы-то служите в бюро, и это посерьезнее будет, чем служба на фронте. Надо приносить пользу, стоять на посту, участвовать. Есть бойцы и есть уклонисты. А что касается вас лично, то вы боец, и будьте спокойны — никто в вас камень не бросит». В несколько иных обстоятельствах, когда мужчины встречались еще не так редко и она принимала у себя не одних только женщин, если у кого-нибудь умирала мать, г‑жа Вердюрен беззастенчиво пыталась убедить этого человека, что нет никакого неудобства в том, чтобы посещать ее приемы как прежде. «Скорбь пребывает в сердце. Если вы пойдете на бал (она балов не давала), то я первая буду вас отговаривать; но здесь, на моих средочках, в бенуаре, никто вашему появлению не удивится. Все знают, какое страшное у вас горе». Теперь мужчины встречались реже, трауры шли сплошной чередой, и в свет не выходили по другой причине — достаточно было войны. Г‑жа Вердюрен цеплялась за оставшихся. Она убеждала их, что они принесут больше пользы Франции, находясь в Париже, — так когда-то она уверяла, что покойнику было бы приятнее, если бы верные развлекались. Но все-таки мужчин у нее было маловато; быть может, иногда она сожалела, что рассорилась с г‑ном де Шарлю, что этот разрыв бесповоротен.

Впрочем, хотя они и не встречались больше, г‑жа Вердюрен как прежде устраивала приемы, а г‑н де Шарлю — предавался своему пороку, словно ничего не изменилось; правда, с незначительными отклонениями: например, Котар у г‑жи Вердюрен, как персонаж из «Острова Мечты», сидел в униформе полковника, напоминавшей мундир гаитянского адмирала (а большая голубая лента на ее сукне — о ленте детей Марии) [74]; а г‑н де Шарлю в городе, из которого мужчины зрелые, предмет его былых предпочтений, уже исчезли, вел себя как некоторые французы, на родине питавшие склонность к женщинам, но затем переселившиеся в колонии: поначалу из необходимости, а затем войдя во вкус он приобрел привычку к юным мальчикам.

Первая из этих характерных особенностей, однако, довольно быстро изгладилась, ибо вскоре Котар умер «лицом к врагу», как сообщили газеты, — он, конечно, не уезжал из Парижа, но несколько переусердствовал для своих лет; за ним последовал и г‑н Вердюрен, смерть которого огорчила, как многие считали, только Эльстира. Я мог изучить его работу, так сказать, с абсолютной точки зрения. Но старея, Эльстир всё больше был склонен, с некоторым суеверием, изыскивать связь между своим творчеством и той средой, которая поставляла ему натуру, а после, преобразованная алхимией впечатлений в произведение искусства, вела к нему публику и поклонников. Он всё больше склонялся к материалистической точке зрения, согласно которой значимая часть красоты пребывает в самих вещах, — так поначалу он обожал в г‑же Эльстир несколько грубоватый тип красоты и преследовал, пестовал его в своих полотнах и гобеленах; ему казалось, что вместе с г‑ном Вердюреном исчез один из последних следов этой социальной среды — среды обреченной, столь же быстро отцветающей, как и ее часть, моды, — однако именно она, по его мысли, поддерживала его искусство и удостоверяла его подлинность; такое же отчаяние испытал бы художник «галантных празднеств» после Революции, сгубившей «изящества» XVIII века, и точно так же огорчило бы Ренуара исчезновение Монмантра и Мулен де ла Галетт [75]; однако более всего его печалила потеря, с г‑ном Вердюреном, глаз и мозга, обладавших точнейшим вѝдением его живописи, ведь в какой-то мере, в любящей памяти этих глаз, жила его живопись. Конечно, появились новые люди, и они тоже любили живопись, однако это была другая живопись: они не получили, как Сван и Вердюрен, уроков вкуса у Уистлера, уроков истины у Моне, а только это позволяло справедливо судить об Эльстире. Поэтому со смертью Вердюрена он еще сильней ощутил свое одиночество, хотя рассорился с ним очень давно; Эльстир понимал, что с этой смертью, смертью частицы сущего, во вселенную ускользнула частица красоты его творений, частица мысли об этой красоте.