Марсель Пруст - Обретенное время

Впрочем, чтобы покончить с герцогинями, посещавшими теперь г‑жу Вердюрен, добавим, что влекла их в этот салон, хотя они о том не догадывались, та же самая вещь, которая приводила к ней прежде дрейфусаров, — а именно светское удовольствие, подготовленное таким образом, чтобы его получение насыщало политическое любопытство и утоляло жажду посудачить между собой о происшествиях, описанных в газетах. Г‑жа Вердюрен говорила: «К пяти приходите поговорить о войне», как некогда — «поговорить о Процессе», или, в промежутке, — «послушать Мореля».

Впрочем, Морель не был освобожден от службы, и находиться там ему не следовало. Правда, до части он не добрался и числился в бегах, но этого никто не знал.

Всё осталось по-прежнему; и даже, вполне естественным образом, всплывали старые словечки — «благонамеренный», «неблагонамеренный». И поскольку они казались чем-то новым, а бывшие коммунары, давным-давно, выступали против пересмотра Дела, записные дрейфусары мечтали расстрелять всех до последнего, и находили в этом поддержку у генералов, поскольку последние, во времена Процесса, выступали против Галифе [43]. На эти вечера г‑жа Вердюрен приглашала нескольких свежих дам, известных благотворительностью, — поначалу они являлись в сверкающих нарядах и массивных жемчужных ожерельях; и даже Одетта — а у нее колье тоже было красивое, и его демонстрацией она когда-то сама злоупотребляла, — носившая теперь, из подражания дамам Предместья, «военный фасон», смотрела на них сурово. Однако женщины умеют приспособиться: к третьему или четвертому посещению они сознавали, что наряды, казавшиеся им «шикарными», как раз и были запрещены «шикарными» дамами, отрекались от своих золотых платьев и смирялись с простотой.

Одной звезд этого салона был «В пролете» [44]— вопреки своим спортивным склонностям он добился освобождения от службы. Теперь он стал для меня только автором замечательных произведений, постоянно занимавших мой ум, и лишь случайно я вспоминал, заметив пересечение между двумя потоками воспоминаний, что именно он послужил причиной бегства Альбертины. И, что касается мощей моей памяти об Альбертине, этот поперечный поток вновь выводил меня на колею, теряющуюся в чистом поле, в далеких годах. Потому что я больше никогда не думал о ней. На эту колею памяти, на эту тропу я уже не ступал. Тогда как сочинения «В пролете» были для меня свежи, я натыкался на эту тропинку, и мое сознание использовало ее.

Должен заметить, что завязать знакомство с мужем Андре было делом не то чтобы легким и приятным, что, питая к нему дружеские чувства, вы были обречены на сплошные разочарования. Дело в том, что к тому времени он был уже серьезно болен и старался избавить себя от волнений, которые, по его мысли, не сулили ему удовольствий. К этому разряду, однако, он не относил встреч с новыми людьми — у них в его пылком воображении, должно быть, еще оставалась возможность чем-то отличаться от прочих. Но что касается остальных, то он слишком хорошо знал — кто они такие, чего от них ждать; в его глазах они не стоили опасной для него и даже, быть может, смертельной усталости. В целом, товарищ из него был никудышный. И в его страсти к новым людям, наверное, снова проявился тот исступленный азарт, с которым прежде, в Бальбеке, он предавался спорту, игре, излишествам стола.

Что же касается г‑жи Вердюрен, то всякий раз она пыталась меня свести с Андре, не допуская мысли, что я с ней знаком. Впрочем, Андре редко приходила с мужем. Теперь она стала для меня замечательной и искренней подругой; верная эстетике мужа, оппозционного к русским балетам, она говорила о маркизе де Полиньяке: «Он украсил дом Бакстом. Так ведь и не уснешь! Лучше уж, на мой взгляд, Дюбуф». Вердюрены же уверяли, по причине фатального прогресса эстетизма, в конечном счете наступившего себе на хвост, что не выносят ни «модерна» (тем более «мюнхенского»), ни белых квартир [45], и отныне любят только старинную французскую мебель с темным рисунком.

В то время я часто виделся с Андре. Не зная, о чем с ней говорить, я однажды вспомнил имя Жюльетты, которое поднималось из глубины воспоминания об Альбертине, словно таинственный цветок. Тогда таинственный, а сегодня ничего во мне не пробуждавший: не то чтобы предмет умолчания был намного ничтожней тех пустяков, о которых мы с ней болтали, но подчас в наших мыслях об определенных вещах, когда мы думаем о них слишком долго, происходит перенасыщение. Наверное, время, в котором мне грезилось сколько тайн, действительно было таинственным. Но поскольку когда-нибудь этим временам придет конец, не стоит жертвовать здоровьем и состоянием, чтобы раскрыть секреты, которые после не вызовут интереса.