Марсель Пруст - Обретенное время

Вполне естественно, если учесть бедствия, порожденные войной, число искалеченных, что милосердие не могло не стать «поизощренней»; оно-то и обязывало дам в высоких тюрбанах проводить вечер на «чае» у столов для бриджа, чтобы «обсудить положение на фронтах», пока за дверьми на сиденье автомобиля их поджидал красивый военный, болтавший с посыльным. Впрочем, новы были не только шляпки, причудливыми цилиндрами торчавшие над лицами. Новы были и лица. Эти дамы в шляпках явились бог весть откуда и являли собой саму элегантность — одни уже шесть месяцев, вторые два года, а некоторые целых четыре. Для них, впрочем, это отличие представлялось столь же существенным, как три или четыре столетия подтвержденного старшинства для Германтов и Ларошфуко во времена моих первых выходов в свет. Дама, знакомая с Германтами с 1914‑го, на представленную им в 1916‑м смотрела как на выскочку, она кивала ей, как светская старуха, и разглядывала в лорнет, одной гримасой давая понять, что у нее вызывает большое сомнение, что та была когда-нибудь замужем. «Всё это довольно отвратительно», — заключала дама 1914-го года, которой бы очень хотелось, чтобы цикл новых допущений был завершен ею. Эти новые лица, казавшиеся молодым уже старыми, а для некоторых стариков, посещавших не только большой свет, достаточно узнаваемыми, чтобы их новизна была сносной, не только развлекали общество разговорами о политике и музыке в узком кругу, вдохновлявшем на такие беседы; эти увеселения надлежало предложить именно им, поскольку для того, чтобы что-то казалось новеньким, и если оно ново, и если оно старо, в искусстве, как в медицине и в свете, нужны новые имена. (Кое в чем, впрочем, они действительно поражали новизной. Уже после начала войны г‑жа Вердюрен посетила Венецию, но подобно тем людям, которые избегают говорить о печальном и чувствах, если что‑то она называла «сногсшибательным», то речь шла не о Венеции, не о Сан-Марко, не о любимых мной дворцах, для нее не стоивших ломанного гроша, но о лучах прожекторов в небе, и о последних она давала сведения, подкрепленные цифрами. Так из века в век, в противодействие искусству, доселе вызывавшему восхищение, возрождается реализм.)

Салон г‑жи де Сент-Эверт, как потрепанный ярлычок, уже никого не привлекал — ни великими артистами, ни влиятельными министрами. Напротив, все бежали послушать, что скажет секретарь первых или заместитель заведующего секретариатом вторых — к новым дамам в тюрбанах, чье летучее и стрекочущее вторжение накрыло Париж. Королева первой Директории была юна и прекрасна, ее звали г‑жа Тальен. У дам второй Директории королев было сразу две, они были безобразны и стары, их звали г‑жа Вердюрен и г‑жа Бонтан. Кто бы смог теперь упрекнуть г‑жу Бонтан за роль ее мужа в деле Дрейфуса, столь жестко раскритикованную в «Эко де Пари»? Поскольку вся Палата, с определенного момента, стала ревизионистской, партию социального порядка, веротерпимости и военной готовности поневоле приходилось набирать в среде бывших ревизионистов и социалистов. Когда-то г‑н Бонтан вызывал у света отвращение — тогда антипатриотов именовали «дрейфусарами». Но теперь это прозвище было забыто, его сменило звание «противника закона трех лет». А г‑н Бонтан был одним из авторов этого закона и, следовательно, являлся патриотом [39].

Нововведения в свете, предосудительные или нет (этот социальный феномен, впрочем, — лишь проявление более общего психологического закона), вызывают ужас лишь пока они не смешались с утешительными элементами, пока они не окружены ими. Так было и с дрейфусарством, так было и с женитьбой Сен-Лу на дочери Одетты — этот брак поначалу вызывал общее возмущение. Теперь, когда у супругов Сен-Лу можно было видеть «всех знакомых», Жильберта могла бы сама вести себя, как Одетта, и вопреки тому к ней всё равно бы «ходили», порицая ее не более строго, чем светская старуха — неустоявшиеся моральные новшества. Теперь дрейфусарство стояло в одном ряду с вещами почтенными и привычными. Чем же оно было по своей сути, теперь, когда дрейфусарство допускалось, беспокоило людей не больше, чем тогда, когда его осуждали. Больше это не было shocking . Это было в порядке вещей. Мало кто вспоминал, что дрейфусарство вообще имело место, — так по прошествии нескольких лет невозможно установить, был ли вором отец такой-то девушки. Всегда можно, в крайнем случае, сказать: «Нет, вы говорите о его зяте, либо однофамильце. Про него таких слухов я не припомню». К тому же, дрейфусарство дрейфусарству рознь, и тот, кого принимали у герцогини Монморанси, кто провел закон трех лет, был не столь ужасен. Как говорится, «простится всякий грех». И это забвение, пожалованное дрейфусарству, a fortiori затронуло дрейфусаров. Их не осталось, к тому же, и в политике, поскольку дрейфусаром становился всякий, кто хотел войти в правительство, в том числе и те, кто противостоял дрейфусарству в его шокирующих истоках, когда оно было воплощением (когда Сен-Лу катился по наклонной) антипатриотизма, безрелигиозности, анархии и т. п. Поэтому дрейфусарство г‑на Бонтана, неосязаемое, но конститутивное, как дрейфусарство всех политических мужей, выступало из него не более заметным образом, чем из кожи кости. Никто не помнил, что он был дрейфусаром, потому что светские люди рассеяны и забывчивы, потому что прошло много времени, и потому что они делали вид, будто прошло еще больше, — согласно модной точке зрения, довоенная эпоха была отделена от военной чем-то столь же глубоким и протяженным, как геологический период, и даже такой националист, как Бришо, говорил о деле Дрейфуса: «В те доисторические времена…»