Кнут Гамсун: Дети времени (Дети века)

– Конечно.

– Когда он продал пять участков из Сегельфосса, много лесу было в них?

– Отец сделал хорошо, – ответил поручик, – он округлил поместье, оно становилось слишком велико для его стареющих сил. С нас еще хватит.

Больше об этом у супругов не было разговоров, и каждый остался при своем мнении. Жена написала, наконец, своему отцу в Ганновер, и объяснила ему положение дел, но тот отвечал, что при существующих ценах на лес было ошибкой свозить лес в поместье.

– Вовсе нет, – отвечал поручик, и его маленькая рука, державшаяся за пуговицу, вся побледнела.

Так он был упрям и стоек.

Жена, фру Адельгейд, была неглупа и оценила предприятие. Хотя она была вспыльчива и большая спорщица, но, будучи немкой по происхождению, имела практический ум. Это она показала не раз в хозяйственных делах.

Поручик был также хороший ездок, и не проходило дня, чтобы он не ездил верхом. Но, между тем, как жена скакала по окрестностям в амазонке, спускавшейся на стремена, и часто в сопровождении лопаря Петтера, в качестве рейткнехта, поручик ездил большей частью без провожатого, он был ему не нужен. Он сидел в своем мундире без эполет и сабли; сидя прямо, опустив глаза и погрузившись в мысли, или предавшись покою. Губы его были твердо сжаты, что тоже указывало на упорство.

Однажды летом жена поручика села рисовать развалины разрушенной мельничной плотины. Поручик вернулся домой в сопровождении нескольких человек; губы его были плотно сжаты; по-видимому, он был чем-то озабочен. Он спросил жену:

– Сколько времени тебе еще понадобится, чтобы окончить картину?

– Разве ты не видишь, что она только начата? – ответила она.– Что это за народ?

– Пришли чинить плотину.

– Так. Вероятно… хм… Вероятно, знали, что я именно сегодня собиралась ее срисовать!

По лицу поручика пробежала как бы судорога, но он ответил, что и не подумал этого.

Жена быстро собрала все рисовальные принадлежности. Но вдруг остановилась.

Она была спокойна, и на губах появилась улыбка. Ей пришло в голову, что муж опять достал денег за продажу первой партии леса, и, может быть, ему именно потому пришло в голову сделать этот расход.

– Виллац? – сказала она мягко.– И я не так глупа и неблагоразумна, чтобы не понять, что надо починить плотину, раз есть деньги…

Поручик весь вспыхнул.

– Деньги, – сказал он.– Нечего сказать, угадала!.. Деньги? Я знал, что ты подумала…

Жена опустила голову.

Стало быть, ее первое предположение оказалось неверно?

– Я… да… не то!..

Уже давно между супругами не существовало согласия, но о больших неприятностях не было слышно, и в сцене из-за мельничной плотины они держались в границах приличия.

Несколько дней поручик боролся с собой. Ему хотелось доставить жене какоенибудь удовольствие, и однажды, подойдя к окну, он сказал, как бы равнодушно:

– Крыша на церкви, как я вижу, проваливается.

– В этом мало утешительного, – ответила она.

Она стала очень раздражительна в последнее время, и сама не понимала, что с ней происходит.

– Сегодня ночью бушевал западный ветер. Вы бы могли приказать кому-нибудь из ваших людей поправить ее.

– Я мог это сделать?

– Вы или я, как хотите. Сделайте вы. Деньги и люди в вашем распоряжении.

Он видел, что она сразу хотела положить конец своим унизительным сомнениям относительно состояния его денежных дел и показать свою силу; иначе к чему могла она вести весь этот разговор?

– Это было бы хорошим поступком с вашей стороны, – сказала она.

– С моей? – возразил он, протестуя.– Говорю вам…

– Ну, так с моей! – ответила она.

Правду сказать, жена часто боялась за свою жизнь в маленькой разрушающейся церкви. Поручик там не бывал, ему это и в голову не приходило, он читал себе гуманистов и энциклопедистов из отцовской библиотеки, – это было его богослужением. Пока мать его жила в Сегельфоссе, старая и молодая хозяйки вместе отправлялись в церковь, когда бывала служба, но с тех пор, как старуха уехала к дочерям и никогда не приезжала в Сегельфосс, молодая хозяйка ездила одна к богослужению. Во время же западного ветра в церкви становилось прямо опасно. Фру Адельгейд громко пела, сидя на своем месте, – пела так громко своим большим, красивым голосом, что все умолкали. Это она делала отчасти, чтобы ободрить самое себя при опасности, а отчасти потому, что богослужение являлось для нее единственным театром при ее жизни вдали от света. Это было уже настоящим представлением, когда прихожане, стоя, смотрели, как она подъезжала, как кучер снимал шапку и помогал ей выйти из экипажа, как она входила в дверь и направлялась к месту, отведенному владельцам Сегельфосса. Таково было представление каждого воскресного дня.