Кнут Гамсун - Дети времени (Дети века)

– Ты слишком горд, – заметил консул обиженно.– Нам же приходится и продавать, и покупать, и разговаривать, и торговать.

– Я горд! – воскликнул поручик вдруг, и былая горячность проснулась в нем. – Конечно, я горд. Но это отвращение, понимаешь ты, – отвращение. Меня тошнит от всех этих судей, докторов и епископов. Я здесь жил в своем одиночестве и опередил то, что осталось позади меня. Они наслаждаются собственным ничтожеством, как солнечным светом, они суются вперед и воображают, что имеют право выражать свое мнение, – я им не препятствую. Они отваживаются ходить, задрав голову, я же хожу нагнувшись, я всегда смотрю на землю, на камни, да на границы. Вот являются эти сыновья писцов и знают, что после дождя следует солнце, смотрят наверх и рассказывают мне. Тебе, вероятно, не приходилось испытать этого. Они умеют читать и вообще знают только самое необходимое для жизни, без чего нельзя обойтись. Но нельзя жить без образования, умея только читать и писать, не идя дальше школьной премудрости, – этим могут жить лишь немногие. Но для того, чтобы уметь наслаждаться культурой, – первое условие родиться многим поколениям в богатстве и роскоши; для этого недостаточно попасть из обыкновенных условий и бедности в чиновничий дом. Это богатство и роскошь во многих поколениях устанавливают характер, придают ему самостоятельность. Вот тогда можно жить культурной жизнью. А чиновничество? – да просветит тебя Господь – разве ты не видишь своими глазами, до чего оно глупо, неустойчиво в мнениях, несамостоятельно. Заметь, к каким целям оно стремится, – к повышению или каким-нибудь нарушениям справедливости. Случалось ли тебе видеть, чтобы целью их было богатство? Откуда же это все? Все это выработалось продолжительной привычкой служить и есть следствие школьной премудрости. Они даже друг друга не могут двинуть вперед, и, по-моему, это оттого, что им пришлось бы выдираться из целого мира пошлости и пошлых обычаев. Так везде, так и у нас. Поэтому я и говорю: «Лучше штурмана».

– Извини, – ответил консул, – я не говорю: «Лучше штурман».

– Да, потому что…

– Я не говорю: «штурмана» потому, что не хочу для Теи неравного брака.

Как он был великолепен и банален в эту минуту!

Молчание.

Поручик сидит, открыв рот.

– Разве так непонятно то, что я говорю! Я сказал: «Лучше штурман» потому, что – как уже объяснил тебе – другие хуже.

Он, собственно, не из какой-либо семьи: отец его лодочник. Собственно, попросту, матрос.

– Можно жить и по природе. Между тем, как чиновник не может жить культурой, которой у него никогда не было и которую он никогда не может изобрести, так как культура не входит в школьную премудрость, штурман может вполне жить по природе. Ты возразишь, что штурман теперь уже не одна природа, но из них двоих он все же ближе к природе, и поэтому более выносливый. Передай это Маргарите.

– Извини, только я этого не сделаю. Да это убило бы мать ее. Семья моей жены из тех, которые «выбились».

– Вышли в чиновники? Стало быть, опустились! У жены твоей племянник прокуратор, тебе ежедневно докладывают, что он из себя представляет нечто. А ты прекрасно сознаешь, что это ложь. Сегодня вечером ты сказал несколько очень милых вещей! Он даже не из какой-либо семьи! Вот, если бы отец был прокуратором, так он был бы из семьи! Ну, не сошли ли вы с ума? Где та молния, где тот блеск, – отражение далеких предков, – который в настоящее время сделал бы его чем-нибудь? Чиновники знают одно только отступление от правил; это – «неравный брак». Это для них молния. У них даже нет представления о чем-нибудь другом, они рождены в ничтожестве для ничтожества. Вот тут был доктор; ему приходилось лечить у нас в доме: у нас были больные, а сведения по медицине у него имелись. Он бывал здесь, в этой самой комнате; он ничего не смыслил, но сделал вид, что его ничто не удивляет. Он увидал тот стул, подумал, что стул сделан для того, чтобы сидеть на нем и развалился. Следовало бы ему сесть на пол и взять стул на колени. Он смотрел на стены: его товарищ-доктор рассказывал ему о здешних картинах; он смотрел на ту Афродиту, на те группы, на «Времена года», на люстру с орлами, – смотрел на все и не опустил глаз, не всплеснул руками. Зовут его Оле Рийс.

– Сестра его венгерская графиня. Ты как думаешь?

– То, о чем ты напоминаешь, может иметь известное значение, – для ее потомства со временем. А брат, благодаря тому, стал только нахалом.

Консул пьет и хочет возразить другу; раз навсегда покончить вопрос. О, как бы он мог поразить его всей этой банальностью, царящей в его семье и в городе!