Джон Гарднер - Крушение Агатона. Грендель

Я изложу тебе суть дела в таком поэтическом видении:

Я застонал и закрылся руками. Мог бы, по крайней мере, иметь хоть чуточку уважения к видениям. И к дактилям! В свое время он был самым знаменитым поэтом Афин или, по меньшей мере, одним из самых знаменитых. Неужели для него нет ничего святого?

— Но это еще не все, — сказал Агатон. Он прочистил горло и подтянулся, пытаясь выглядеть строже. — Ликург пустился на хитрость. Он притворился, что принимает предложение царицы, и послал к ней гонца, чтобы передать свою благодарность и признательность — ха! — но уговорил ее не устраивать выкидыш, поскольку это, мол, вредно для ее здоровья и даже опасно для жизни. Он сам позаботится, чтобы ребенка убрали с дороги, когда тот родится. Подошло время родов, и Ликург, узнав, что у нее начались схватки, отправил людей неотлучно наблюдать за царицей и приказал им, если родится девочка, отдать ее матери — пусть нянчится с ней или съест ее на обед, как ей больше нравится. — Агатон захихикал, представляя себе эту картину, но осекся и помрачнел. — Но если у царицы родится мальчик, он велел доставить его к себе, где бы он ни находился и что бы он ни делал. Случилось так, что Ликург ужинал с влиятельными людьми города, когда царица разрешилась мальчиком, которого незамедлительно принесли и положили на стол перед Ликургом. Ликург взял ребенка на руки и провозгласил, обращаясь к окружающим: «Граждане Спарты! Вот наш новый царь!» Произнеся эти слова, он усадил мальчика на трон и нарек его Харилаем, что значит «Радость Народа». И все это без тени насмешки, без тени сомнения, не испытывая никакого стыда ни за свои действия, ни за странное поведение царицы. Нет нужды говорить (хотя история об этом умалчивает), что никто не засмеялся. Они были спартанцами.

Агатон покачал головой, губы его дрожали. Он находил эту историю весьма трагичной и одновременно приходил от нее в бешенство.

— Позднее, — сказал он, — когда матрона, как и следовало ожидать, в ярости набросилась на Ликурга, угрожая убить и его и ребенка, а царем сделать своего брата Леонида, Ликургу на ум не пришло ничего другого, как сбежать от царственной мамаши. (Она была женой его покойного брата, и в ее жилах текла кровь царей.) Он собрал свои пожитки и двинулся изучать существующие системы законов, решив не возвращаться в Спарту до тех пор, пока его племянник не повзрослеет и не обзаведется наследником. И вновь никто не смеялся. Ликурга проводили до городской черты с глубоким уважением к его благородству. Он побывал на Крите, в Азии, в Египте, в Афинах. Куда бы он ни приезжал, он всюду стоял как рассерженный камень, присматриваясь, прислушиваясь и размышляя. Большая часть из того, что он видел (как ты можешь догадаться, мой мальчик), вызывало в нем отвращение. Даже когда он обнаруживал то, что могло быть полезно для новой Спарты, которую он видел в своем воображении, его поражало смешение хороших законов с плохими.

Агатона начало трясти, на этот раз от негодования.

— Он отмечал в своих записях: «Новый вид возникает и становится жизнеспособным и сильным после долгой борьбы с исключительно неблагоприятными условиями. С другой стороны, из опыта животноводов известно, что те животные, которые получают избыточное питание, преизобильно отличаются всяческими неправильностями и уродствами (а также чудовищными пороками). Обдумать неумеренность крестьян в еде и скудные трапезы истинных аристократов». Страдание сделало его обжорой.

С этими словами он повернулся и, весь дрожа, уставился на меня безумным взглядом. В волнении он разлохматил себе всю бороду и выглядел теперь как дерево, опутанное водорослями после урагана.

— Большим обжорой, чем ты, учитель? — спросил я. — Хе, хе, хе. — Это, несомненно, был опасный вопрос, но его злость заразила меня. В любом случае я сумею его опередить. Можно преградить ему путь, опрокинув стол, а если понадобится, я размозжу ему голову лампой.