Джон Гарднер - Крушение Агатона. Грендель

— Ты должен пойти за ней, — сказал я ему. — Ночью на улицах небезопасно. Что, если ей встретятся какие-нибудь спартанские шалопаи, а она одна?

В конце концов он неохотно вышел, как я полагаю, больше боясь помешать Ионе — нарушить ее уединение, так он мог бы сказать, — чем опасаясь того, что с ней мог сделать любой спартанский головорез. Я сам хотел пойти вслед за ней. Я не переносил, когда Иона злилась, и она об этом знала. Но глаза Туки пригвоздили меня к месту, как летучую мышь, прибитую за крылья к двери сарая. В это мгновение я вновь осознал, какую власть надо мной имели эти две женщины, и мне, подхваченному Потоком их ослепительной ярости, стало любопытно, к чему же я приду. Я постарался не думать об этом. Будущее — это слепая случайность, и я предпочел ждать. Но что-то в самой глубине моего сердца говорило мне, что я лгал. Это было оно. Знак судьбы. Я был в этом уверен. Но вот что это было?

Много позже, уже после казни Доркиса, ее власть надо мной приняла иную форму, хотя и не потеряла своей силы. Она справедливо признавала, что виновата в его гибели, но также признавала нечто весьма странное — свое необъяснимое и загадочное сходство с Тукой, ее alter ego, зеркальным отображением, инкубом {25} 25 Инкуб — в средневековой европейской мифологии мужские демоны, домогающиеся женской любви. От инкуба могла зачать спящая женщина. . И тогда Иона совершила в своем роде самоубийство: она обуздала свою волю и физическое желание с той же изощренной жестокостью, с которой привыкла судить других. Ее больше не волновало, будем ли мы любовниками, хотя странным образом именно теперь, после того как Тука уехала домой в Афины, к этому не было никаких препятствий, если не считать того, что сердце Ионы превратилось в железо и камень и в нем горело теперь очистительное серное пламя. Волосы Ионы начали редеть, лучистые морщинки прорезали лоб и веером расходились в уголках глаз, и ее плоть уже не была такой упругой, как раньше. Но тем не менее даже теперь, когда мне доводилось встречаться с ней, это было словно встреча с дриадой в лесу. Что-то неземное было в ее облике, какая-то печать иного мира, все вокруг нее казалось тусклым и бледным. Она полностью управляла мной, и, хотя я кривлялся, преувеличивая свою бесхарактерность и нелепость своего печального положения, ни один из нас не заблуждался. Я ждал, когда она выкажет свое желание, как ожидал проявления воли звезд, а она ничего не делала. Я выяснил, что расстояние ничего не значит: две женщины, одна в Афинах, другая рядом со мной, и обе одинаково недоступны. «Иона, моя возлюбленная Иона», — говорил я и заламывал руки жестом театрального отчаяния. Она по-детски улыбалась, притворяясь польщенной, но глаза ее оставались холодными и отрешенными, как единственный глаз Ликурга, который делал его похожим на циклопа.

И поэтому я вновь уверовал — и думал, что буду верить и дальше, — что всем правит случай. Но однажды в сумерках, когда я сидел на склоне холма, где паслись кони, у меня появилась странная убежденность, что города с названием Метона больше нет. Той же ночью я пешком отправился в путь. Тремя неделями позже, когда я прибыл в Мессену, я встретил первых беженцев — изнуренных, молчаливых, полубезумных, — с трудом пробиравшихся к песчаным гребням Стениклера. Я мог бы сказать им, что война придет и туда. Цветущую желто-зеленую долину сожгут, превратят в белый пепел, над поселениями будет клубиться дым. Я двинулся в Метону. Падал снег. Спартанской армии не было и следа. Никто не хоронил разбросанные по городу трупы. На этот раз ошибки быть не могло. Я предвидел это, я знал. Вот только что я знал? Безмолвное, свинцово-серое море, темное, как прокисшее вино, расстилалось у городских стен. В небе не было птиц. Я увидел нечто, что принял за мертвеца, бесформенной грудой лежащего на каменном крыльце у двери. Рука его шевельнулась, как колышимый ветром лист. «Уходи, — прошептал старик. — Чума!» Я бросился бежать.

Но это же очевидно: я любил свою жену — больше ее я любил только приключения и идеи. Мы вместе выросли. Мой отец торговал оливковым маслом и был человеком состоятельным, но отнюдь не знатного рода; добрым, мягким и задумчивым по натуре. После гибели моего жизнерадостного младшего брата он все свои надежды на возвышение в этом мире возлагал на мой ум. (В те дни никто даже и предположить не мог, что через одно поколение к власти в Афинах придет солоновский средний класс.) Меня послали на обучение к Клинию, жившему в доме у Филомброта, отца Туки. Он (ее отец) принадлежал к могущественной земельной аристократии и был архонтом {26} 26 Архонт — высшее должностное лицо в Афинах. , одним из влиятельнейших людей в правящей олигархии. Я делал успехи. Клиний был неглуп (он учился у Фалеса в Милете), а я, при всей своей угрюмости и раздражительности, был честолюбив. Жил я вместе с еще одним учеником, Кононом {27} 27 Конон — у Плутарха один из ближайших друзей Солона. , в каменном домике Клиния у самой границы владений Филомброта, и, когда не был занят учебой или охотой на зайцев или не скакал сломя голову на лошади (пытаясь загнать ее до смерти в отместку всем лошадям за гибель брата), я выполнял какую-нибудь работу по дому либо для Клиния, либо для Филомброта. Я впервые увидел Туку, когда работал на винограднике позади дома Филомброта, — там был маленький виноградник, урожай с которого не предназначался для продажи. Стоя рядом со своей рабыней, она смотрела на меня сверху из окна так пристально и дерзко, что я смутился. Я мог только гадать, давно ли она за мной наблюдает и не сделал ли я за это время какую-нибудь глупость. Сколько же мне тогда было? Лет девять-десять? Во всяком случае, она разглядывала меня, как зверька в клетке, как нечто принадлежащее ей, и я ничего не мог с этим поделать. Разумеется, я остро осознавал, какое положение занимаю я, а какое — она. Мой отец был демократом и любил поговорить о важной роли торгового сословия, но я не заблуждался на его счет. От меня не ускользала та преувеличенная почтительность, с какой он приветствовал богатых, как не ускользал и тот пыл, с каким он поощрял мое обучение. Девочка продолжала глядеть на меня, и я, закипая от злости, заработал быстрее. Когда-нибудь, думалось мне, я отомщу.