Джон Гарднер - Крушение Агатона. Грендель

— У тебя чудесная грудь, — сказал я. — Я не мог не обратить внимания.

Она улыбнулась. Я был полон скорби.

— Пойдем покувыркаемся в саду, — предложил я, кладя руку на колонну. Она снова улыбнулась, глядя мне в глаза.

— Если бы я следовала моим склонностям… — начала она. Затем вспомнила про чашу, которую держала в руке, и отпила из нее.

Я положил ладонь ей на руку, и она потупила глаза. На мгновение мой разум прояснился. Была ли она смущена, не столь уверена в этой игре, как я себе представлял, — или же притворялась? Мой мозг превратился в непроходимые джунгли, наполненные птицами и тиграми. Меня подмывало схватить ее и прижать к себе, и, возможно, я бы так и сделал, но тут в низком дверном проеме возникла Тука: белая кожа выделялась на фоне черного платья и темных волос. Она улыбалась чуть кривоватой улыбкой, которая появлялась у нее, когда она слишком много выпьет, и снизу вверх, набычившись, смотрела на нас. Меня вдруг неприятно поразило, что Тука чем-то похожа на. Ликурга.

— Пойдем домой, — сказала она.

Мы пошли.

Дурацкие россказни, побасенки — он никак не угомонится! Утром приходили эфоры — трое из пяти — забрать нашу писанину. Я ничего им не дал, хотя и хотел. Рассуждения старика о том, зачем они собирают весь этот хлам, запали мне в память. Сам Агатон вручил им огромный ворох листов — идиотские зарисовки собак.

Когда эфоры пришли, мне стало страшно — все эти стражники с мечами и все эти люди со знаменами, — но, пока они стояли перед входом в камеру и беседовали с тюремщиком, интересуясь, ели ли мы и как мы спим по ночам, я стал бояться меньше. Агатон сидел за столом, безмятежный, как гора, и улыбался им примерно так, как улыбался бы делегации детей, а когда его о чем-нибудь спрашивали, отвечал невпопад, словно был глуховат. За всех троих — я так и не узнал их имен — говорил высокий человек с бледно-голубыми глазами, еще не старый, особенно если учесть, какой огромной властью он обладал. Ноги у него были безволосые, как у мальчишки, и белые — из-за того, что он мало бывал на солнце. Он стоял чуть наклонив вперед голову — важный человек, который совершает обход городских укреплений. С первого взгляда было ясно, что у него острый ум, но мысли его были так же загадочны, как старые астрологические таблицы. Он бегло проглядел рисунки и ни разу при этом не улыбнулся.

Когда я увидел, что они собираются уходить, я сказал:

— Господин!

Высокий эфор обернулся, подняв бровь.

— Да, сын мой? — вежливо и бесстрастно спросил он.

Я был тронут тем, что он назвал меня сыном, аж задохнулся. Сознание, что я могу ему довериться, поразило меня, как удар электрического угря. Зачем, спрашивается, ему приходить, если его не волнует, поступят ли с нами по справедливости? И то, как он стоял, полностью выпрямившись, не сутуля плечи, как многие высокие люди, а внимательно и задумчиво наклонив голову, как бы предлагая нам рассматривать его как друга, — все это вызывало у меня мысли о капитане корабля или о полководце. Его спокойные глаза пронзали меня, точно булавки.

— Господин, — сказал я, — нас обвинили ошибочно. — Мои глаза наполнились слезами. Слова прозвучали как мольба, но мне не было стыдно. С ним мне было легко.

— Да? — произнес он. Он ждал, и тогда я сказал:

— Мой хозяин — самый законопослушный человек во всей Спарте. Он слишком горд, чтобы признаться в этом, господин, но это правда. Он человек необычайной честности, господин. Вот потому-то люди и ненавидят его. Но он хороший человек, глубоко уважающий законы, только некоторые люди распускают о нем дурные слухи — я могу назвать этих людей: старик Ботий, например, богатый старый дурак, который продает конский навоз для виноградников. Я имею в виду, их возмущает то, как он одевается и все прочее. Кроме того, он заставляет их испытывать стыд. Правда. Они, знаете ли, люди недалекие, а мой хозяин — гений. Люди не могут этого вынести и открыто говорят о нем всякие гадости, и тогда Агатон показывает, что все эти разговоры — вранье. Их это раздражает.

Эфор просто слушал, далекий, как горы, как орлы, летающие у вершин самых далеких гор, но я знал, что он ничего не упускает. Он все взвесил и, возможно, начнет расследование. Я взглянул на Агатона. Он смотрел на меня с насмешливым интересом, словно я говорил о ком-то, кого он не знал.

Эфор все еще медлил, осматривая меня с головы до пят, вполне дружелюбно, но с тем прохладным отчуждением, которого можно ожидать от хорошего правителя. Другие стояли на шаг позади него: один — толстый и добродушный — потирал свои маленькие ручки, словно страстно желая стать моим другом; другой — низкорослый и квадратный, с каменно неподвижным лицом — такой мог быть и другом, и недругом.