Джон Гарднер - Крушение Агатона. Грендель

Итак, как я уже сказал, я слышал о нем — и думал о нем. Когда я, обводя руками разрисованные стены, похвалил его дом, он по-детски застенчиво засмеялся и пожал плечами. Когда-то он был атлетом, метателем копья, которого не допустили к Олимпийским играм только из-за того, что он был илотом, и, когда он пожал плечами, стало видно, что его грудь и руки сохранили свою силу.

— О, это ерунда, ничего особенного, — сказал он и затем, быстро поведя рукой в сторону и повернувшись, пригласил меня присоединиться к гостям.

Дом был полон и шумел, как море, от застольного хохота, но сейчас мне трудно точно припомнить, кого я Там видел. Был человек по имени Кубус, которого я встречал раньше, владелец виноградника, самый огромный из всех, с кем мне доводилось сталкиваться, — почти семи футов роста и невозмутимый, как камень; был мохнатобородый скотовладелец, который, хотя и разбогател так, что ему уже редко приходилось нюхать козлиную вонь, тем не менее почему-то постоянно пребывал в возмущении и унынии; был маленький, ироничный и вспыльчивый человек, которого я потом часто встречал, но чье имя так никогда и не запомнил (у него был сумасшедший сын, а в последние дни бунта он прославился как поджигатель и лазутчик); были два или три илотских жреца. У Доркиса в доме всегда находились жрецы. Религия, как я говорил, была одним из его увлечений. Другими были секс и вино — печальные доказательства бренности жизни. В доме толпилось и множество иных людей: благополучные илоты со своими женами, один или два афинских беженца, некий свободомыслящий спартанец, — все лениво бродили кругами или сидели развалясь, усердно налегали на вино и легкомысленно болтали. Я почти весь вечер беседовал с Доркисом. Тука, моя жена, как обычно, говорила со всеми. Она была лучезарна, небрежно изящна, как горный храм, и настолько уверена в превосходстве своего вкуса и своего класса, что могла с легкостью отложить их в сторону, точно покрывало.

— Эти спартанские рынки, — говорила она, скривившись в гримасе и передергиваясь, словно ее стукнули поленом по голове. — Вы набираете полные руки железа, — она с усилием подняла невидимый груз, — и все, что на это можно купить, — три яйца и кочан цветной капусты. Ну да ладно, по крайней мере, легче прийти на рынок, чем попытаться оттуда выбраться. Когда вы идете туда, вы защищены тяжестью денег, но на обратном пути все эти люди, которые тащат кучу железа, они не могут смотреть по сторонам, и каждый раз, когда вы поворачиваетесь, вас чуть не сшибают с ног. — Держа в руках невидимые яйца и капусту, она покачнулась, чуть не сбитая с ног. — Это так глупо, правда? Зачем вообще использовать деньги, как говорил Ликургу мой муж. (Ни разу не говорил.) Почему не разрешить людям приобретать вещи обещаниями и обманом? Тогда бы все оставались на ногах.

Гости засмеялись.

— Будет ужасно несправедливо! — сказала Иона, насмешливо улыбаясь вслед за остальными. — Тука за неделю приобрела бы весь мир, и нам всем пришлось бы ехать в Африку. — Они снова рассмеялись, и Тука принялась рассказывать какую-то историю. Я вернулся к мужчинам.

Доркис наливал вино — густой, крепкий, прозрачный, хмельной мед, который илоты пьют просто так, а весь остальной мир разбавляет водой в пропорции один к шести.

— За Ликурга! — сказал он и усмехнулся.

Я ему нравился, это было очевидно, и — кто знает почему — мне было приятно. С самого начала я понимал, что мне суждено выкладываться перед Доркисом, как я, бывало, пускал пыль в глаза некоторым красоткам.

— За духовную связь, — сказал я.

Доркис и жрец рядом с ним засмеялись. Мы выпили. Но Доркис вдруг задумался, и лицо его стало злым. Глаза сверкнули, как у орла, и взгляд устремился куда-то вдаль.

— В этом вся трудность, — сказал он. — Связь!

Я улыбнулся. Я ему нравился. Ах!

Его взгляд скользнул по мне, затем опять ушел далеко, он откинул голову, размышляя над своими словами. До меня вдруг дошло, что он тоже выкладывается. Я был польщен.

— В некотором смысле все должно быть уравновешено, — сказал он. Его правая рука, покачиваясь, как чайка в полете, ушла в сторону, иллюстрируя равновесие. — Мир — это грандиозная мешанина истин, некоторые из них противоречат друг другу, но все они — верны. Каждая истина — разновидность неумолимого бога. Повернись спиной к одной из них… — Ладони качнулись, словно танцуя, и повернулись тыльной стороной.

Слегка опьяневший жрец рядом с ним грустно покачал головой.

— Мы не должны позволять себе… — сказал он. У него был безвольный подбородок.