Анастасия Цветаева - AMOR

Придя в столовую к ужину, потянув воздух, Ника сказала Морицу по–английски:

– Вам лучше не ночевать ещё тут сегодня, тут – кроме запаха – ещё сыро…

– Я не буду ночевать здесь эту ночь, – ответил он мирно, – но я думаю, что в бюро хорошо бы вы присмотрели за ними, не доверяю их способностям водворения порядка!

– Хорошо, – отвечала она.

Матвей звал её разбирать в тамбуре матрацы и одеяла, требуя, чтобы она унесла – все свое. Она схватила в охапку все, что могла удержать, и, так как руки больше взять не могли, сунула в уголок возле узла с чьей‑то постелью то, что держала в руке – книгу с вложенными в нее листками поэмы. Забежала второй раз за тюфяком, положила книгу на стопку белья, лежавшего на скамейке, и поспешила к себе. Вернувшись, когда постелила постель, она остановилась в недоумении, тотчас перешедшим – в испуг. Не было ни книги с поэмой, ни белья, ни скамейки!.. Она метнулась обратно в барак, бросилась за Матвеем.

– Ника, – орал Толстяк, – забирайте свою посуду, а то я тут все переколочу к чертовой матери, с этими клопами!

– Да погодите вы! – отмахнулась Ника. Ужас того, что если кто‑нибудь прочтет поэму – догадается о её героях, стиснул её тисками. Кривые страшные зеркала, в которых отразятся и талант её, и её мука усмешечкой "Скверного анекдота" Достоевского, потрясли её всю в один миг. Она выскочила в ночной дождь. В самых дебрях тамбура Матвей готовился колоть дрова.

Сбивчиво, жалобно, повелительно – сразу втолковывала ему для него невнятную суть: он понял одно – искать что‑то нужно. Уваженье к бумагам проникло даже в него. И когда дело было уже "на мази", и он, бросив дрова, пошел на помойку ворошить то, что с газетами и бумажками он туда выбросил, и вытащил часть упавшего на пол Никиного справочника с подмокшими листками поэмы, – Толстяк заорал во весь голос: с – Я тебе, сукину сыну, ноги переломаю, если ты тут с пустяками будешь возиться! Целый день, лентяя, не было, а теперь писульки какие‑то ищешь? Комнаты мести надо! По чистому натоптали – в хлеву‑то чище! Книжки! Бумажки! – обернулся он к Нике. – То‑то вы о работе радеете! Писульки день и ночь! Я – живо, – он задыхался, – я в два счета вам блат устрою, только шепнуть в Управлении, чем вы тут на работе заняты – англичане! По помойкам бумажонки искать!..

– Да ну тебя, разорался! – кричал Худой – и тихо: – вот услышит шеф, как ты с Матвеем говоришь – да и с ней, тоже… Ну тебя, – и он "выразился".

Матвей, только что туго уразумевший, что можно и не искать бумажки – что бумажки – не те! за которые ему Мориц шею намылит, косо взглянул на Нику, подошел к Толстому.

Ника стояла в тамбуре и под звуки дождя, при свете, падавшем из окошка, перебирала, идя мелкой дрожью, мусор, газеты, куски затоптанной белой бумаги, листочек поэмы, сырой, но ещё живой.

– А я што? Рази я знаю – бумажки? – трепал языком Матвей, поощряемый Толстяком. – Мне што? Как Мориц сказал – штоб в два щета все убрать в тамбуре, – я все захватил и понес… А куда нести? На помойку.

"Мориц! – повторила про себя Ника одним дыханием. – Нечаянно! По его приказу случилось!"

Но, должно быть, судьба решила, что на сегодня – довольно. Ника нашла большую часть листков, может быть, вспомнит наизусть остальное? Но нацело пропала работа всего дня, так удачно сделавшая целое – из разрозненного, это не воссоздать меж рабочих часов, после вчерашнего дня! В каком‑то озаренъи работалось. Держа в руках мокрое, с потекшими строчками, она счастливо улыбалась: миновала опасность прочтения поэмы – посторонним. Счастье, что Матвей "схватил – и понес!". В сто раз лучше помойка, часть поглотившая, чем вынесение Морица и себя – на позор. И вдруг – разрядкой всего дня – у Ники начался смех! В первый раз она поняла, перебирая листки, что путного о женщинах, о тех – не написалось! Жило в поэме только двое: герой и – автор. Странным образом погибла в мусоре главка – о Женни. Порванная, но уцелела – Нора… Вернулось в прошлое, не став настоящим, все остальные тени – собственно, только наметка на них! Ну так что ж? Она уже не смеялась, все равно бы он их не признал за своих, вины моей нет: я так старалась. Тут она вдруг вспомнила, что ведь и белья её – нет… Целой стопки! Она совсем позабыла о нем! Такая беловоронья сущность, за нее Мориц бы упрекнул её: не словами, а тем, как он бросился бы искать белье, свое. Почему ей все равно, что белья нет? От усталости? Неужели его – искать? Она шарила по полу – нет ли его тут где‑то. Нашла у бачка с водой затопленное кем‑то, скинул – унося скамейку (не Матвей!..). Это её взорвало. Раньше, чем она успела подумать: "Кто скинул мое белье, чистое, на пол?" – услышала она свой звонкий, негодующий голос.