Анастасия Цветаева - AMOR

Ника похолодела: выбежавший из замазанного глиной барака из самой гущины серы – был Мориц!

Завидев её, он глубоко затянулся воздухом, и – голосом неузнаваемым, который он старался сделать прежним, стоявшему лениво Толстяку:

– А интересно. Совсем не дышал там… Знаете? – Он закашлялся.

– Вы были – там? – еле выговорила, переждав его кашель, Ника.

– Был! Я заливал серу. С Матвеем ! – крикнул он беспомощно – и закашлялся снова.

– Да Матвей спит!.. – усмехнулся Толстяк недобро. – Чего там!..

Ника больше не слыхала ничего. Она огибала барак, шла куда‑то – от звука кашля: сейчас он не примет никакой лекарственной помощи! От нее – и при них! – ни за что…

– Этот кретин такой хай поднял! – сказал, появляясь откуда‑то полураздетый Худой. – Никакой опасности не было! ц зачем вы, больной человек…

– Я тоже так думал! – хрипло отвечал Мориц. – Я ошибся: там загорелась сера! Как вы думаете, если бы барак вспыхнул, – вы видели клубы дыма над крышей? Кто бы отвечал за пожар? После моего отказа открыть двери! Я больной человек, да, – но я, я человек… (кашель мешал говорить, а если бы…)

– Ну пусть бы он разбивал стекла – кричал Худой. – Пес с ним, зачем вы‑то…

Мориц махнул рукой – на него, на кашель, все продолжавшийся, и пошел прочь от барака, махая и другим – уйти…

Ника шла прочь от барака – в другую сторону, не от дыма, а от людей и от Морица, не зная, куда идёт. "В одну минуту можно прожить целую жизнь", – говорит где‑то автор "Анны Карениной", а прошло много минут, пока Ника вернулась в комнату, пробродив по мосткам и сходя с них, спотыкаясь и "вытирая морду", как она мысленно зло о себе сказала – про свои поздние, бесполезные слезы, – платка не было, шелковой шапочкой ("морда" была вся в слезах и опухшая), а они всё шли и всё шли. О чем она плакала? о вере ли своей в человека, в его обещание, о том ли, что заставила себя простоять у окна, чтобы не испытать перед людьми унижения – ценой которого она бы – может быть, добилась того, чтоб каверна не вскрылась, легкое бы не наполнилось серой! Может быть, сегодня не будет у него кровохарканья, ни завтра, но оно будет: через месяц, может быть? О том ли, что её тогда с ним не будет – о той ли женщине, которая мучается в разлуке с мужем и бессильно дрожит издали – "за климат, губительный, по врачебным сведениям, даже для второй стадии ТБЦ"? О том, что – это третья? О брате, умершем от этой болезни… Может быть, о той ночи своего детства, когда, подбежав ночью к матери, увидала чайную чашку с чем‑то темным, как черный кофе, но красней?.. "Кровь, – хрипло сказала мать, – позови кого‑нибудь… за доктором!" Это было в марте – а в июле мать умерла. Она вспомнит все это – потом. Сейчас она уж не плачет. Иссякло! Это хорошо, что так совершенно кончается. Когда не ищешь ответов – потому, что вопросы кончились. Все так ясно. Если б Мориц сделал это – спасая оттуда ребенка… Если б он погиб из‑за этого даже – ради ребенка! – она бы в слезах отчаяния Утешала бы себя тем, что иначе не мог – вошёл, чтоб спасти! Долг чести – и каверна не выдержала… Рана бы её вечно сочилась, но возразить нечего! Тут… Ника стоит близ барака у окна, за которым час назад стояла так по–другому, полная веры в данное человеком обещанье, – и уже нет человека… Как просто! Туда вошёл комок нервов, клубок петушиного гонора (надоело ему слушать крики пожарника!). О, если бы тут был Виктор, он бы не бросился – сам?!

В этот миг постучали в дверь на крыльце. Ника пошла отворять. На крыльце стоял Мориц. Он был в пиджаке, темном, глядел ей в глаза.

– Вы не спите ещё? – спросил он – голосом уже менее хриплым.

Ей так было трудно к нему обратиться, как если бы говорить под водой. Что‑то она сказала.

– Я так полагал – что не спите! Я боюсь, вы не поняли? Сера!.. Стоило бы одному бараку вспыхнуть – от всех одна бы зола осталась: ветер! Мог я думать о здоровье? Я бы за все ответил. А люди? Оставить их без крова? И – если бы я этого не сделал, жена и дети не увидели бы меня никогда. Я бы получил второй срок.

Мориц, объясняя, долго говорил. Она – молчала.

– Есть минуты, – сказал он, когда нельзя помнить о – теле! Оно должно подчиниться. Нервная система командует, по Павлову! Если же нет – значит, тело уже не годно, и нечего о нем жалеть! Я это хотел вам сказать. А теперь – извольте ложиться, и я пойду – лечь!.. – Он ушел, не прощаясь.

А Ника… В её душе – восхищение и отчаяние… Что было из них – сильней?..