Анастасия Цветаева - AMOR

– Да мы же ужинали! – восклицает Ника. Поднялся хохот.

– Как? Уже? – обиженно сказал Мориц. – А я думал – это обед…

– Есть, Мориц, есть! Пирожки принес Матвей. И печенье есть сладкое. Печенье, Мориц! Я вам сейчас даже его дам! За рассказ!

В минуту, когда Морицу вручалось печенье, живописно зажёгся свет. Евгений Евгеньевич стоял и решал, идти ли доканчивать шлюпочный люк в шхуне или лечь с "Тилем Уленшпигелем" (по–французски). Но у Морица был полон рот пирога.

– Сейчас, – промычал он обнадеживающе, заглатывая последний кусок. – Чудесное печенье, Ника, и есть всем! – (Мориц чудно смеется!) Сразу, живым голосом: – Да, я чуть не погиб незадолго до отъезда оттуда! Мы ехали в закрытом лимузине "бьюик", и вот недалеко от Цинциннати дорога идёт через горный перевал, причем дорога, надо сказать, чудовищная, такая скользкая… Шофер – я сам вожу машину, но предпочитаю иметь шофера – был замечательный парень: американский коммунист, еврей, весёлый, умница, чудеснейший, – правил он одной рукой, как все уважающие себя шоферы, а другую, с папиросой он небрежно высовывал в окно. Дешёвые машины он презирал. Едем мы. Вдруг нас нагоняет "фордишка" для двоих (и место для тещи, как там говорят). Дорога не особенно широкая, но разъехаться можно. С одной стороны – обрыв, гигантский. С другой – гора. Я говорю шоферу: "Вот что! Ты или пропусти вперёд "фордишку", или уходи от него". – "Я – дорогу – "форду"??" Г аз! Сорок миль, пятьдесят миль, шестьдесят миль! (А шестьдесят миль – это девяносто шесть километров!) Он нажимает акселератор до отказа. Семьдесят миль в час! А "фордишка" от нас ни на йоту. Висит у нас на колёсах! И вдруг, на резком повороте, на этой скорости у нас заносит колесо! Раз – два – три… Это длилось мгновенье. Я думаю: сзади – "форд". Остановиться на таком ходу он не сможет. Миг тишины. Гибель неизбежна!

– А шофер? (голос Виктора).

Все мужчины сейчас стоят: кто собирается идти, кто, может быть, невольно поднятый моментом рассказа. (Отметить – себе, Ника: как они все стоят перед идеей опасности, взять в тетрадь. Патетизм этого. И что только женщина осталась сидеть.)

– Не затормозил, конечно…

– Если б он затормозил…

– Знаешь, чтоб у него получилось? – перебивал конторщик.

– Хана! – удовлетворенно пробасил прораб.

– Хороший шофер! – кричал Виктор…

– Хороший шофер никогда…

(Отметить, как кричат!)

– Он мотором затормозил, – говорил Мориц, – но как остановил владелец "форда" машину на таком ходу – я до сих пор не знаю! К счастью, наша сползла в маленькую канавку в безопасную сторону вправо. Если бы влево…

– Хана! – басом, прораб. – Я такой случай знаю. И человек – насмерть!

"А Мориц – жив!" – торжествующе думает Ника и забывает отметить, как она счастлива, что он жив.

– Мы все были бледные. Задний выскочил из машины – и к нашему. Мой шофер – он сознавал свою вину – сквозь зубы: "О’кэй!" – "Anything need?" – "Nothing" [6] "Ничего не надо?" – "Ничего!" (англ.). .

"Фордишка" промчался вперёд, а мы стали вылезать из канавки. К величайшему удовольствию моего шофера – мы все‑таки, хотя и перед самым домом, обогнали "форд".

Неслышно играет на коте, как на беззвучной гитаре, Ника. Мориц стоит и чуть–чуть, отсутствующе улыбается. Он все ещё там, на дороге из Кентукки в Чикаго…

Так Мориц начинает и заканчивает свой рассказ азартом, от которого чуть сжимается холодком сердце – мужское. А к женскому горлу – клубок.

Так проходит под знаком рассказа майский день в лагере. Река, кипя ледяной водой, грохочет, камни о камни – аплодируя этим дням. А по равнине рукоплещут григовские гномы, и по невидимым горам эхо – от Пещеры Горного Короля.

Какая случилась радость! Совсем как не в лагере! Человеческая! В одном этапе прибыл – и сразу его увидала Ника – глубокий старик, московский профессор–египтолог. Попавший в лагерь много раньше Ники, он уже почти заканчивал свой десятилетний срок. Разговорились – было утро, – и вот что услыхала Ника, хорошо в Москве знавшая его родную сестру по Музею Изобразительных искусств.

– Да, конечно, много тяжелого – позади, – сказал сереброволосый старик, но мне, по существу говоря, было даже много интересного – в лагере… Вполне незнакомая психология такого рода людей… И знаете ли, что не прекращает мое удивление – это то, что я многажды принимался – на разных колоннах развивать их интерес к искусству – но я продолжаю терпеть по этой части – полнейшее фиаско. Их не интересует искусство! У них какое‑то совсем особенное, свое понятие о том, что нужно человеку, – и поколебать их мне, несмотря на все мои старания, – совершенно не удалось! – Он остановился и – Нике: – А мы, собственно, куда сейчас с вами идём? А, за хлебом, да. К хлеборезу, понимаю, да. В очередь! – И, установив цель их движения, он продолжал свои размышления: – Да, так я хотел вам сказать: я пробовал, и в бараке, и в красном уголке, куда меня завёл "воспитатель", – да! Он тут называется "помпокавээр" [7] Помощник по культурно–воспитательной работе. – да, такое название, – мы хотим с ним организовать лекцию об истории Египта, но взять мне его в помощники, к сожалению, не удалось, потому что он, к моему удивлению, нисколько не был готов к такого рода работе – по‑видимому, даже не слыхал, что была такая страна со своей историей, – да и заинтересованности я у него не увидел никакой, и на лекцию мою зашли всего четыре–пять человек, двое вольнонаёмных, и из зеков несколько опять‑таки интеллигентов, а не из этой такой своеобразной массы так называемых "урок"…