Анастасия Цветаева - AMOR

– Как роботы, – вставил Евгений Евгеньевич. (И над его "Жакобом" поднялось облачко дыма, а в маленьком жерле трубки вспыхнул малиновый огонек.) Из этого можно сделать прекрасный рассказ в духе "Странной истории доктора Джекиля и мистера Хайда" [5] Роман Р. Стивенсона. .

– Превосходная вещь, – кивнул ему Мориц, – Стивенсон?

– Позвольте… Это как один пьет волшебный напиток? – даже вскочил Виктор. – Он превращается в своего врага, да? Это? Здорово написано…

Евгений Евгеньевич глядит на Нику пристально, выразительно: на днях был разговор о Морице, что он и есть этот Хайд. (Ловко носящий личину Джекиля!)

Ника не кивает в ответ. Ей сейчас не хочется общения с Евгением Евгеньевичем, она чувствует вину перед Морицем: хоть она защищает его, но слушает, что о нем говорят, кто – осторожно, кто – подозрительно, кто – враждебно, недоброжелательно – все: карьерист… Перед ней сидел мальчик, голова седо–кротиного цвета, свет печки делал его худую щеку янтарной, полуулыбка трогала теплом – рот, громкий голос (из больной груди) говорил:

– Но все это изучать – любопытно. Меня ещё одна вещь занимала: процедура одевания смокинга. Ужин был в шесть часов. За полчаса раздавался звук рога, сигнал к одеванию. Дамы являлись в парадных платьях, японки в кимоно (насколько очаровательны китаянки, между прочим, настолько неприятны японки: это не женщины, а какие‑то куклы, непонятное что‑то). Нам полагались смокинги. Я вообще очень люблю смокинг, отличная вещь! Сочетание черного и белого, без этих безобразно болтающихся фалд фрака, открытый вырез, крахмальная сорочка, черные шелковые отвороты, шелковые черные лампасы, узенькие, по шву брюки. Мой смокинг был так легок, что мне казалось, я – голый, так мне в нем было легко. Танцевальный зал, – кивнул он через плечо Виктору, – очень большой, превосходый, но в этих танцах, я должен сказать, не было веселья, только традиция.

Ника слушала уже без'увлечения. Во–первых, рассказ был совсем внешним. Во–вторых, её единение с Морицем – кончилось. Покинув Гар–Сен–Лазар, он покинул и её; он не обращался к ней, он забыл о ней. Это было вполне объяснимо – во Франции она, хотя и ребенком, была, одна из всех тут; в Америке – не была, на океанских пароходах не плавала. Его рассказ принадлежал равно всем.

– Я возненавидел англичан за их взгляд, – говорил Мориц, – зная, кто вы и откуда вы едете, они смотрят сквозь вас: вас нет. На "Маджестике" был устроен традиционный бал. Любопытное зрелище, как мумиеобразные старички и старушки надевают. все эти шутовские аксессуары – бумажные короны и колпаки, как они принимают участие в играх в конфетти, серпантин, в ракетку, с бумажными шариками и пищалками, но это тоже традиция! Да, между прочим, почему‑то мне сейчас вспомнилось, что в холле, у выхода на палубу, висит под стеклом огромная океанская карта, где изображена траектория пути, крошечный пароходик, точная копия модели "Маджестика" каждый день передвигается по ней; он идёт по такой дуге с севера на юг и потом вот так – по прямой. И почему‑то в этом стыке всегда ужасно качает. Да, вы спрашивали меня о пейзаже, – сказал он, обратись к Нике, – несмотря на то, что ты на такой громадине и столько людей – тысяч две–три на этом пароходе, – ощущается простор беспредельный! И одиночество. Морская даль во все концы.

Он встал и прошелся по комнате, и глаза всех проводили его.

– Это было рано утром. Мы подъезжали к Нью–Йорку. Вы ещё не видите город, но он уже встречает вас широкими водяными проспектами, окаймленными плавучими буями. Днём они звуковые, такой звон, вроде колоколов, а ночью они светятся. И вы плывете в туман. И вдруг в нем начинают вырисовываться громады зданий Даунтауна. Мое ли личное восприятие (хотя все со мной согласились), но я нигде не встречал описания того, что все это производит нереальное впечатление. Чувство, что это все – декорации, даже когда вы уже вплотную! к Нью–Йорку. А когда я уезжал из Нью‑Йорка, эта феерия для меня была уже реальностью: скрытые огни, дающие только сияние; огни спрятаны где‑то в глубине архитектурных складов и кидают в небо очерк зданий. Необычайное зрелище. Я покидал Нью–Йорк с щемящим чувством. Я полюбил этот город, и, когда я отплывал на "Олимпике" и смотрел на эти очертания, я думал – буду ли я ещё когда‑нибудь здесь?

От последних слов этих на Нику повеяло холодом: точно кто‑то шепнул: нет…

– А что вам больше всего понравилось в Америке?.. – спросил помпрораба. – В "Одноэтажной Америке" Ильфа и Петрова?..