Марсель Швоб - Воображаемые жизни

К несчастью, биографы обычно думали, что они — историка. Этим они лишили нас восхитительных портретов. Они полагали, что нас может интересовать только жизнь великих.

Искусство чуждо этих соображений. В глазах художника портрет неизвестного, писанный Кранахом, имеет такое же значение, как и портрет Эразма. Ведь не из-за имени Эразма эта картина неподражаема. Искусство биографа — дать жизни бедного актера такую же ценность, как жизни Шекспира. Лишь низкий инстинкт заставляет нас с удовольствием отмечать узость грудной клетки в бюсте Александра или прядь на лбу Наполеона… Улыбка Монны Лизы, о которой мы ничего не знаем (быть может, это даже лицо мужчины), оттого еще более таинственна. Гримаса, нарисованная Хокусаи, наводит на глубочайшие размышления.

Если браться за искусство, над которым работали Босвелль и Обрэй, без сомнения следует не кропотливо изображать величайшего человека своего времени или писать характеристики самых знаменитых людей прошлого, а рассказывать с таким же тщанием единичные жизни людей, каковы бы они ни были: божественны, срединны или преступны.

Никто не знает о его рождении, ни о том, как пришел он в мир. Он появился у золотистых берегов реки Акрагаса, в прекрасном городе Агригенте, немного времени после того, как Ксеркс приказал бить море цепями. Предание говорит, что одного из предков его звали тоже Эмпедоклом: но никто не знал его. Под этим, без сомнения, нужно понимать, что он был сыном самого себя, как подобает богу. Ученики его уверяют, что прежде чем пройти в славе своей по полям Сицилии, он уже прожил из свете четыре существования и был растением, рыбой, птицей и девушкой. На нем был пурпуровый плащ, на который спадали его длинные волосы, вкруг головы золотая повязка, на ногах медные сандалии, в руках гирлянды, сплетенные из лавров и рунной волны.

Возложением рук он исцелял больных и пел стихи гомеровским распевом, с торжественными ударениями, стоя на колеснице, с головой, поднятой к небу. Толпа народа шла за ним и падала ниц, слушая его поэмы. Под чистым небом, освещающим нивы, люди отовсюду приходили к Эмпедоклу с руками, полными приношений. Он приводил их в экстаз, воспевая божественный свод из кристалла, громаду огня, что мы называем солнцем, и любовь, которая объемлет все, подобная огромной сфере.

Все существа, — говорил он, — суть только разрозненные части этой сферы любви, в которую проникла ненависть. И то, что мы называем любовью, есть стремление соединиться, поглотиться и раствориться, как мы были когда-то, в лоне шарообразного божества, расторгнутого враждою. Он возвещал, что будет некогда день, когда божественная сфера восполнится вновь после всех преобразований душ. Ибо Мир, что мы знаем, есть дело ненависти, и его распадение будет делом любви.

Так пел он по городам и полям, и медные лаконийские сандалии звенели на его ногах и перед ним звучали кимвалы. А между тем, из пасти Этны подымался столб чернаго дыма, бросавший тень на всю Сицилию.

Подобный властителю небес, Эмпедокл был одет в пурпур и опоясан золотом, тогда как пифагорейцы ходили в простых льняных туниках и в обуви из папируса.

Говорили, он умел сводить глазной гной, разгонять опухоли и вытягивать боль из членов; его умоляли прекратить дожди и грозы; он заклял бури на окружности холмов в Селинунте; он изгнал лихорадку, перелив две реки в русло третьей, и жители Селинунта поклонились ему и воздвигли ему храм, и выбили медаль, где изображение его было рядом с изображением Аполлона. Иные уверяли, что он был предсказателем и учеником персидских магов, что он владел искусством некромантии и знанием трав, наводящих безумие. Однажды, когда он обедал у Анхита, какой-то разъяренный человек ворвался в залу с поднятым мечом. Эмпедокл встал, протянул руку и запел стих Гомера о непентесе, цвете лилии, дающем забвенье. И тотчас сила непентеса охватила того, и он остался недвижен с взнесенным мечом, забыв все, как будто выпил он сладкого яда вместе с пенистым вином кратера.

Больные приходили к Эмпедоклу издалека, и он был окружен толпой несчастных. Вместе с другими шли за ним женщины, целуя края его драгоценного плаща. Одна из них, по имени Пантея, была дочь знатного человека из Агригента. Ее должны были посвятить Артемиде, но она убежала от холодной статуи богини и обрекла свою девственность Эмпедоклу. Никто не видел меж ними знаков любви, ибо Эмпедокл хранил божественное бесстрастие. Он говорил только эпическим размером и на ионийском наречии, хотя народ и его последователи употребляли дорийское. Все движения его были священны. Он приближался к людям только исцелять или благословлять, большую же часть времени проводил в молчании. И никто никогда из шедших за ним не видал его спящим. Его видели неизменно величественным…