Марсель Эме - Талоны на жизнь

Марсель Эме

Талоны на жизнь

Из дневника Жюля Флегмона

10 февраля. По городу пронесся нелепый слух о новых ограничениях: чтобы покончить с нехваткой продовольствия и обеспечить им деятельную, полезную часть населения, якобы решено предать смерти не приносящих пользы едоков рантье, пенсионеров, стариков, безработных и прочих тунеядцев. Пожалуй, я готов признать эти меры справедливыми. Только что встретил соседа господина Рокантона. Этот пылкий семидесятилетний старец год назад женился на женщине двадцати четырех лет.

- При чем тут возраст, - воскликнул он, задыхаясь от негодования, - раз моя куколка довольна мною!

В самых возвышенных выражениях посоветовал ему достойно и безропотно принести себя в жертву обществу.

12 февраля. Нет дыма без огня! Сегодня завтракал с Малефруа, муниципальным советником департамента Сены, - мы старые друзья. Развязал ему язык бутылкой "Арбуа" и ловко выпытал все подробности. Как я и думал, никто не собирается умерщвлять "бесполезных". Им просто урежут Жизнь. Малефруа объяснил мне, что они будут получать талоны на жизнь в зависимости от своей "полезности". Оказывается, карточки уже напечатаны. Я нашел эту мысль столь же удачной, сколь и поэтичной. Помнится, мне даже удалось высказать несколько весьма изящных соображений в этой связи. Вероятно, под влиянием винных паров Малефруа растрогался и смотрел на меня добрыми глазами, увлажненными дружеским сочувствием.

13 февраля. Вопиющее беззаконие! Низость! Гнусные убийцы! Декрет появился в газетах, и что же - среди "потребителей, содержание которых не компенсируется производимыми ими ценностями", фигурируют художники и писатели. В крайнем случае я одобрил бы эту меру применительно к скульпторам, музыкантам, живописцам. Но писатели! Это абсурд, безумие, величайший позор нашего времени. Ведь полезность писателей не подлежит сомнению, в особенности моя. Могу сказать это без ложной скромности. Тем не менее получаю право всего на пятнадцать дней жизни в месяц.

16 февраля. Декрет вступает в силу с 1 марта. Списки будут опубликованы 18-го. Все, кого социальное положение обрекает на жизнь по талонам, ринулись искать работу, чтобы перейти в категорию полноправных. Однако правительство проявило дьявольскую предусмотрительность, запретив любые изменения в штатах до 25 февраля.

Я решил позвонить своему другу Малефруа, чтобы он за оставшиеся дни раздобыл мне местечко привратника или сторожа в музее. Я опоздал. Малефруа только что отдал последнее место рассыльного.

- Какого черта вы так долго тянули со своей просьбой?!

- Разве мог я допустить, что это коснется меня? Когда мы с вами завтракали, вы ничего не сказали...

- Напротив, я как нельзя более ясно дал вам понять, что эти меры относятся ко всему "бесполезному" населению.

17 февраля. Должно быть, моя консьержка уже рассматривает меня как полумертвого, как привидение, выходца с того света. Во всяком случае, она не сочла нужным принести мне утреннюю почту. Проходя мимо, я как следует отчитал ее.

- Вот, - сказал я, - чтобы набить брюхо лодырям, вроде вас, цвет человечества вынужден принести в жертву свою жизнь!

А ведь так оно и есть. Чем больше думаю, тем больше убеждаюсь в несправедливости и нелепости декрета.

Только что встретил Рокантона с молодой женой. Бедный старик достоин сожаления. Он получает всего-навсего шесть дней жизни в месяц. Но еще хуже, что молодость госпожи Рокантон дает ей право на пятнадцать дней. Этот разнобой приводит почтенного супруга в отчаяние. Малютка относится к своей участи философски.

В течение дня видел людей, которых декрет не коснулся. Мне глубоко противны их непонимание, их черная неблагодарность к обреченным. Несправедливое мероприятие кажется им вполне естественным, похоже, оно даже забавляет их. Нет предела человеческой черствости и эгоизму.

18 февраля. Простоял три часа в восемнадцатом округе мэрии, получал талоны. Мы выстроились в шеренги - две тысячи горемык, принесенные в жертву аппетиту "деятельной части населения". И это только начало! Старики отнюдь не составляли большинства. Здесь были и молодые прелестные женщины, осунувшиеся от горя; глаза их, казалось, молили: "Я еще не хочу умирать!" Немало было и жриц любви. Декрет жестоко ущемил их интересы, они получили только семь дней жизни в месяц. Одна из них, стоявшая передо мной, жаловалась, что обречена навсегда остаться публичной девкой.