Марсель Эме: Талоны на жизнь

Ночь. Без четверти двенадцать. Только что лег. Принимаюсь за дневник. Хочу, чтобы временная смерть застала меня на боевом посту, с пером в руке. Полагаю, это говорит о некотором самообладании. Храбрость должна быть изящной и сдержанной. А кто поручится, что смерть, которая мне предстоит, действительно окажется временной?! Что, если это просто смерть, настоящая смерть? Не очень-то я верю в обещанное воскрешение. Скорее склоняюсь к тому, что это ловкий ход, попытка позолотить пилюлю. Допустим, пройдут две недели и никто из обреченных не воскреснет. Кто заступится за них? Во всяком случае, не наследники! А если и заступятся? Ничего себе утешение! Внезапно пришло на ум, что обреченные воскреснут все, скопом, в первый день следующего месяца, а это 1 апреля. Недурной повод для шуточек! Меня охватывает панический ужас, и я...

1 апреля. Жив, курилка! Значит, это не было первоапрельской шуткой. Впрочем, я не ощутил течения времени. Очнувшись в своей постели, я все еще был во власти предсмертной тоски. Дневник лежал на подушке, я решил дописать прерванную фразу, но в ручке не оказалось чернил. Обнаружил, что будильник показывает десять. И только тогда догадался, что все уже позади. Мои ручные часы тоже остановились. Решил позвонить Малефруа, спросить его, какое сегодня число. Малефруа был явно недоволен, что я среди ночи поднял его с постели, и не проявил особой радости по поводу моего воскрешения. Но мне необходимо было излить душу.

- Вот видите, - сказал я, - различие между временем пространственным и временем пережитым - не измышление философов. Я живой пример тому! Если хотите знать, абсолютного времени вообще не существует...

- Допустим. Но сейчас уже половина первого, и мне кажется...

- Нет, послушайте, ведь это очень утешительно! Пятнадцать дней, которые я не жил, не утрачены. Я рассчитываю наверстать их в будущем...

- В добрый час и доброй ночи! - отрезал Малефруа.

Наутро, часов в девять, я вышел из дому. Меня поразила резкая перемена во всем. Весна бурно вступила в свои права. Деревья зазеленели, воздух стал легким, улицы приняли иной облик. Женщины тоже стали какими-то весенними. Мысль о том, что мир обходился без меня, вызывала и сейчас вызывает у меня какую-то досаду. Встретил несколько человек, тоже воскресших этой ночью. Обменялись впечатлениями. Матушка Бордие вцепилась в меня и добрых полчаса повествовала о том, как, расставшись с бренной оболочкой на пятнадцать дней, сподобилась райского блаженства. Но самой забавной была, конечно, встреча с Бушардоном, мы столкнулись на пороге его дома. Временная смерть сразила его во сне, в ночь на 15 марта. А этим утром он проснулся, глубоко уверенный, что избег своей участи. Он как раз шел на свадьбу, считая, что она назначена на сегодня. Между тем ее сыграли уже две недели назад. Я не стал его разубеждать.

2 апреля. Зашел на чашку чаю к Рокантонам. Старикашка наверху блаженства. Не ощутив своего отсутствия, он полагает, что без него не могло произойти ничего особенного. Ему даже в голову не приходит, что за девять дней, прожитых в одиночестве, жена могла изменить ему. Рад за него. Люсетта не перестает смотреть на меня зовущими томными глазами. Не выношу этих страстных призывов, когда муж рядом.

3 апреля. Не могу прийти в себя от бешенства. Пока я был мертв, Перрюк, изловчившись, перенес открытие музея Мериме на 18 апреля. Старый плут отлично знал, что на этом торжестве мне поручена важная речь, которая приоткроет для меня двери Академии. Увы! 18 апреля я буду витать в небытии.

7 апреля. Рокантон умер вторично. На сей раз он примирился с судьбою и даже любезно пригласил меня на обед. В полночь мы сидели в гостиной за бутылкой шампанского. Перед погружением в небытие Рокантон стоял у камина, вдруг его платье свалилось на ковер. Откровенно говоря, это выглядело довольно забавно. И все же приступ веселья, обуявший Люсетту, показался мне по меньшей мере неуместным.

12 апреля. Сегодня утром ко мне нежданно нагрянул странный посетитель. Это был застенчивый болезненный человек лет сорока, рабочий, отец троих детей. Он хотел продать мне часть своих талонов на жизнь, чтобы как-нибудь прокормить семью. Жена его тоже хворает, он ослабел от лишений, тяжелый труд ему непосилен, а заработка едва хватает на то, чтобы семья не умерла с голоду.

Его предложение привело меня в замешательство. Я почувствовал себя людоедом из сказки, одним из тех мифологических чудовищ, которым приносили дань человечиной. Неловко извинившись, я отказался от его талонов и дал ему немного денег. Но он, сознавая величие приносимой жертвы, не захотел принять их, не заплатив хотя бы днем своей жизни. Не сумел переубедить его и кончил тем, что взял у него один талой. Когда рабочий ушел, засунул талон в ящик, твердо решив не пользоваться им. Этот день жизни, отнятый у ближнего своего, все равно не доставил мне радости.