Альфонс Доде - Том 3. Фромон младший и Рислер старший. Короли в изгнании

Все это он пролепетал в сильном волнении, приникнув к решетке, потом вдруг осекся и, мысленно одернув себя, нашел, что это с его стороны дерзость и что дерзость должна отступить перед невозмутимой деловитостью женщины, чьи длинные ресницы едва не касались страниц книги и чье перо выводило такие ровные строчки. О, как хотелось ему вырвать ее из этой темницы, схватить на руки и унести далеко-далеко, утешая и убаюкивая ее, точно малого ребенка, ласковыми словами! Соблазн был так велик, что король счел за благо удалиться, внезапно откланяться, так и не повидавшись с Томом Льюисом.

Наступил вечер, мглистый и пронизывающе холодный. Король, всегда такой зябкий, сейчас не чувствовал холода — он отослал карету и по одной из тех широких улиц, что идут от Мадлены к Вандомской площади, направился в Большой клуб пешком, в приподнятом, восторженном состоянии духа, даже не замечая, что тонкие пряди волос лезут ему на глаза, перед которыми мельтешат огни города, и что он громко разговаривает сам с собой. На улице иной раз попадаются такие прохожие: они идут легкой походкой, держа голову прямо, и от них так и брызжет счастьем, — кажется, что от соприкосновения с ними ваша одежда начинает светиться. И это радостное возбуждение Христиана не охладила печальная анфилада клубных зал, где все ощутимее сгущались тени, не охладила смутная, ничем не заполненная сумеречная пора, особенно грустная в местах полуобщественных, которым недостает уюта и обжитости домашнего очага. Зажигали лампы. Слышался шум, сопровождающий игру на бильярде, — играли, должно быть, вяло, выточенные из слоновой кости шары глухо стукались о борта, — слышалось шуршанье переворачиваемых газетных листов да усталый храп спящего посетителя, разлегшегося на диване в большом зале; шаги короля разбудили его, он повернулся к нему лицом, сладко зевнул и, без конца расправляя худые руки, мрачно спросил:

— Ну что, кутнем сегодня?..

— Ах, принц, а я вас ищу! — радостно воскликнул Христиан.

Дело в том, что принц Аксельский, попросту Куриный Хвост, уже десять лет из любви к искусству трамбовавший парижские тротуары, изучил Париж вдоль и поперек, от подъезда Тортони до сточных канав, и, конечно, мог ему дать необходимые сведения. Зная единственное средство заставить его высочество разговориться, заставить его пошевелить отупелыми, неповоротливыми мозгами, на которые уже не действовали французские вина, хотя принц и злоупотреблял ими, — так бродящий виноградный сок не может надуть и поднять на воздух, точно аэростат, тяжелую бочку, скрепленную железными обручами, — Христиан велел немедленно подать карты. Как героини Мольера становятся остроумными только с веерами в руках, так и принц Аксельский слегка оживлялся, только когда «перебрасывался» в карты. Словом, две клубные знаменитости, свергнутый государь и наследник в беде, решили сыграть перед обедом в китайский безик — в игру, как будто нарочно придуманную для хлыщей, потому что тут не надо соображать и потому что она дает возможность самому неопытному игроку без малейших усилий продуть состояние.

— Что, Том Льюис женат? — снимая карту, с небрежным видом спросил Христиан II.

Принц уставил на него тусклые гляделки с красными веками:

— А вы не знали?

— Нет… Кто его жена?

— Шифра Лееманс… знаменитость…

При имени Шифра король вздрогнул.

— Она еврейка?

— Вероятно…

Наступило молчание. Но, значит же, сильное впечатление произвела на короля Шифра; значит же, овальное матовое лицо затворницы, блестящие ее зрачки, гладкая прическа таили в себе особое очарование, раз это очарование восторжествовало над предрассудком, раз ее черты мгновенно не изгладились из памяти славянина и католика, с детства наслушавшегося рассказов о грабежах, учиняемых в Иллирии странствующими евреями, о том, что они занимаются колдовством и знаются с нечистой силой. Христиан продолжал расспрашивать. Как назло, принц проигрывал и, углубившись в игру, поварчивал в свою длинную рыжеватую бороду:

— Ах, как мне не везет!.. Как мне не везет!..

Невозможно было вытянуть из него ни единого слова.

— А!.. Вот Ватле!.. Поди сюда, Ватле… — обратился король к только что вошедшему рослому юнцу, шумному и вертлявому, как молодой пес.

Ватле, присяжный живописец Большого клуба и high-lif’a, издали довольно красивый, но с помятым лицом, отмеченным печатью крайнего переутомления, представлял собой настоящего современного художника, имеющего весьма мало общего с бурнопламенным искусством тридцатых годов. Завсегдатай салонов и кулис, он был одет и причесан безукоризненно, а от того мазилки, каким он был когда-то, у него сохранилась под платьем светского человека виляющая, слегка развинченная походка, изящный беспорядок как в мыслях, так и в речах да еще беспечная и насмешливая складка в углах рта. Придя однажды в клуб расписывать столовую, он сумел обаять всех этих господ, они сошлись на том, что это человек незаменимый, оставили его при клубе, и ему удалось оживить отличавшиеся некоторым однообразием клубные празднества и увеселения, удалось благодаря своей нахватанности и благодаря своей выдумке живописца внести в эти удовольствия элемент неожиданности. «Милый Ватле!.. Голубчик Ватле!..»