Альфонс Доде: Фромон младший и Рислер старший

— Госпожа Шеб!

— Что, милый?

— Я счастлив…

Чуть ли не в двадцатый раз повторял в этот день Рислер, что он счастлив, и все с тем же умильным, кротким видом, тем же медлительным, глухим, сдавленным от волнения голосом, не решаясь говорить слишком громко, чтобы не разразиться вдруг слезами.

Ни за что на свете не хотел бы Рислер расплакаться сейчас — вообразите себе новобрачного, расчувствовавшегося в разгар свадебного пира! А между тем он едва сдерживался. Счастье душило его, сжимало ему горло, мешало говорить. Он только и мог время от времени шептать чуть дрожащими губами: «Я счастлив… Я счастлив…»

Да и было от чего.

С самого утра бедняге казалось, что все это ему снится, что это один из тех волшебных снов, от которых боишься вдруг очнуться. Но его сну как будто не было конца. Он начался в пять часов утра, а в десять часов вечера — ровно в десять по часам у Вефура — все еще продолжался…

Сколько событий произошло за этот день и как запечатлелись в его памяти все их мельчайшие подробности!

Вот он на рассвете, полный радостного нетерпения, ходит взад и вперед по своей холостяцкой комнате, уже выбритый, во фраке, с двумя парами белых перчаток в кармане… Потом появляются парадные кареты, и там, в первой — с белыми лошадьми, белыми вожжами и обивкой из желтого штофа, — белеет, точно облачко, подвенечный убор невесты… Потом парами входят в церковь, и впереди плывет все то же белое облачко, легкое, ослепительное… Орган, привратник, проповедь священника, драгоценные камни, переливающиеся в пламени восковых свечей, весенние туалеты… В ризнице толчея… Белое облачко теряется, тонет, его окружают, целуют, а новобрачный тем временем обменивается рукопожатиями с именитыми представителями парижского торгового мира, оказавшими ему честь своим присутствием… Наконец заключительный аккорд органа, который кажется еще более торжественным благодаря тому, что широко открытые двери церкви как бы приобщают всю улицу к этому семейному празднику. Звуки, вырываясь на паперть со свадебной процессией, смешиваются с уличными криками, и Рислеру слышится замечание какой-то женщины в люстриновом переднике:

— Молодой-то не очень красив, зато молодая просто милашка!..

Понятно, что такая похвала невесте преисполняет гордостью сердце жениха.

Потом завтрак на фабрике, в мастерской, украшенной драпировками и цветами, прогулка в Булонский лес — уступка, сделанная теще, г-же Шеб, типичной парижской мещанке, для которой свадьба была бы не свадьбой без прогулки вокруг озера и к водопаду… Затем возвращение к обеду. На бульварах уже зажглись огни, публика останавливалась, чтобы поглазеть на свадьбу, настоящую богатую свадьбу, подъезжавшую в наемных каретах к самым дверям ресторана Вефура.

На этом его сон еще не кончался.

Сейчас, разомлев от усталости и блаженства, Рислер, точно сквозь туман, видел огромный, накрытый на восемьдесят персон стол в форме подковы, видел знакомые улыбающиеся лица, и ему казалось, что во вcex главах отражается его счастье. Обед подходил к концу. В воздухе стоял гул от разговоров. За столом мелькали повернутые друг к другу профили, рукава черных фраков за корзинами цветов, смеющееся детское личико, склонившееся над фруктовым мороженым, высокие — на уровне лиц — вазы с десертом, оживлявшие скатерть яркими сверкающими красками…

О да, Рислер был счастлив!

За исключением его брата Франца здесь были в сборе все, кого он любил. Прямо напротив него — Сидони, вчера еще крошка Сидони, сегодня — его жена. К обеду она сняла фату — вышла из своего облака. Белый шелк платья оттенял нежную матовую белизну ее хорошенького личика, а уложенные венком косы под искусно сплетенным венком ее свадебного убора таили в себе что — то вызывающее, словно намек на маленькие крылышки, готовые к полету. Но мужья не замечают подобных вещей.

После Сидони и Франца больше всего на свете Рислер любил жену своего компаньона Жоржа Фромона — «мадам Шорш», как он ее называл, — дочь покойного Фромона, его бывшего хозяина и бога. Он усадил ее рядом с собой, и в его манере говорить с нею чувствовались одновременно и нежность и почтительность. Это была совсем молодая женщина, почти одних лет с Сидони, но красота ее отличалась большей строгостью и спокойствием. Она чувствовала себя чужой в этом смешанном обществе и говорила мало, стараясь, однако, быть любезной.