Иван Панаев - Прекрасный человек

Наружность ее также значительно изменилась: лицо сделалось гораздо белее и румянее, и две или три морщины будто каким-то чудом совершенно сгладились. Люди, привыкшие к злоречью, говорили, будто Анна Львовна белилась и румянилась и присоветовала делать то же сестре своей. Расходы Настасьи Львовны ежедневно стали увеличиваться; потребности ее неприметно становились шире и шире; Анна Львовна усердно старалась развивать вкус и понятия своей сестры — и Настасья Львовна делалась все более и более светскою, даже несколько ветреною, хотя ей было уже 47 лет. После полугода своей новой жизни она увидела, что у нее недостает денег на расходы, и принуждена была занять тысячу рублей тихонько от мужа.

— Здравствуй, Анета! — сказала Настасья Львовна, увидев входящую сестру и не докончив своего возражения мужу.

— Здравствуйте, Анна Львовна, — сказал Матвей Егорыч, привстав с своего места, — хорошо ли почивали-с?

Анна Львовна очень громко произнесла бонжур — и села к чайному столу.

— Что это у тебя шевё-лис? разве уж так носят? — спросила Настасья Львовна у сестры, глядя пристально на ее прическу.

— Да… разве вы не заметили на последней картинке? Пожалуйста, сестрица, не наливайте мне так сладко. Мари, потрудитесь принести мой платок… Здесь что-то холодно, — продолжала она, оборачиваясь к своей племяннице, которая до сей минуты сидела никем не замеченная.

Белокурая, бледная, но очень стройная девушка встала и вышла из комнаты.

Анна Львовна немного прищурилась и посмотрела ей вслед, едва заметно улыбаясь.

— А что, мы поедем, сестрица, в четверг к Николаю Петровичу?

— Непременно поедем. Я сейчас только об этом говорила с Матвеем Егорычем. Я хочу взять с собою Володю, — пора же ему начать выезжать в свет. Ну да и Маше надо бывать в этих обществах, хоть я заранее знаю, что из нее ничего не сделаешь. Все-таки я исполню свой долг…

— Эге-ге-ге! — сказал Матвей Егорыч, смотря на свои часы, — да уж десять часов. Пора и на службу царскую; а Володя-то, Настасья Львовна, каков? — в восемь часов сегодня в департамент ушел.

— Я его и не видала, голубчика. Вы его там совсем замучите своими делами.

— Ничего, ничего; пусть себе привыкает к делу… — возразил Матвей Егорыч, приятно усмехаясь, — молодому человеку надо думать о карьере.

Когда Матвей Егорыч ушел, Анна Львовна обратилась к сестре.

— А какое вы платье оденете в четверг? лиловое гроденаплевое или пунсовое?

— Вот я уж об этом хотела с тобою посоветоваться, Анюточка. Как ты думаешь?

— Наденьте, ма шер, лиловое и свой новый чепчик с розовыми лентами.

— В самом деле. Я тебе очень благодарна за этот чепчик: он мне так к лицу.

— Вам бы надо купить блондовую косынку; нынче это в большой моде. На последнем бале у французского посланника все были в блондовых косынках.

— В самом деле? да ведь блондовые-то косынки дороги!

— И, полно-те! Как будто вы бедная! На вас все обращают внимание; вы в таком чине, вам нельзя же хуже всех одеться, — вы живете в свете.

— Да, это правда. Мы вместе с тобой поедем в Гостиный двор? Ты сама выберешь мне косынку?

— Это надо купить в английском магазине.

— В английском!.. а разве в Гостином дворе нет таких?

— Как же можно! Уж если иметь вещь, так вещь хорошую.

— В самом деле. А что, я думаю, надо будет надеть бриллианты?

— Непременно. Нынче все и на простые вечера выезжают в бриллиантах.

— Я пошлю Палашку к Носковой завтра же. У нее чудо какие бриллианты… все Брейтфус отделывал, — с большим вкусом, потому что мой-то фермуар уже слишком прост.

— Попросите у нее, сестрица, кстати, два фермуара — и для меня тоже.

В четверг, в семь часов вечера, Настасья Львовна стояла в полном блеске и даже в блондовой косынке перед туалетным зеркалом и поправляла на шее большой изумрудный фермуар, осыпанный бриллиантами, любуясь их блеском.

— Ну, что, Анюточка, хорошо я одета?

— Премило, — ответила Анна Львовна, натягивая перчатки и входя в спальню. Анна Львовна была разряжена блистательно: платье ее, дымчатого цвета, живописно спускалось с плеч, вполне обнаруживая ее худощавую, ослепительной белизны грудь и длинную шею; румянец ярко горел на щеках, которые картинно разделял длинный горбатый нос. Она была вся смочена духами и пропитана самолюбивыми надеждами.

Вслед за Анной Львовной вошла дочь Настасьи Львовны в простом белом платье и в белом газовом вуале. Она была бледна сравнительно с своей маменькой и тетенькой. Казалось, предстоящее удовольствие нимало не радовало ее. Она, однако, с любопытством посмотрела на фермуар, горевший на груди ее матери, — и отошла в сторону.