Иван Панаев: Прекрасный человек

— У вас, друг мой, есть вкус; со временем вы можете сделаться сочинителем; только обращайте более внимания на словосочетание и избегайте какофонии. Это главное.

Двадцати лет Володя окончил курс учения и вышел вторым по списку, а на публичном акте произнес речь: «О русской словесности вообще» (сочиненную, впрочем, не им, а учителем), в которой чрезвычайно убедительно доказывалось, что русская словесность началась с Игоря и Олега и потом быстрыми шагами все шла к совершенству и что мы имеем ныне писателей во всех родах, не уступающих иноземным писателям, а именно: по части сатирической — Кантемира, по драматической — Сумарокова, Княжнина и Озерова, по эпической — Державина. Речь эта произвела значительное впечатление на многих почтенных слушателей, которым особенно понравилось заключение, написанное точно трогательно и прочитанное с большим чувством.

Матвей Егорыч был, разумеется, в числе присутствовавших на акте. Когда сын его вышел на кафедру, у него очень заметно заморгали оба глаза и очень сильно забилось сердце. Он слушал его с напряжением, не проронил ни одного слова из Володенькиной речи, хотя и не совсем ясно понимал ее содержание. Когда же Володя кончил и когда отец увидел и услышал вокруг себя одобрительные знаки и слова, у него слезы покатились по лицу градом; он, всхлипывая, бросился навстречу к сыну, обнял его и повторял прерывающимся голосом: «я счастливый отец, счастливый! спасибо тебе, Володя!»

Через два месяца после акта Матвей Егорович определил Володю в тот департамент, где служил сам, на 800 рублей ассигнациями жалованья. Володя усердно принялся переписывать различные отношения, так бегло и вместе таким правильным почерком, что в самое короткое время снискал необыкновенное уважение всех канцелярских чиновников в департаменте.

— Мастак, брат, писать, — говорил один из таких своему товарищу, рассматривая бумагу, переписанную новым его сослуживцем, — право, мастак, нечего сказать! Закорючки-то он злодейски выделывает. Савельев не хуже его пишет, да нет, заглавные-то у него все не так выходят.

Почерк Володи бросился в глаза и самому директору департамента.

— Ба! да кто это так хорошо пишет! точно жемчугом написано: красиво и четко! кто это? — спросил директор у Матвея Егорыча.

Правый глаз у Матвея Егорыча подернулся.

— Сынишка мой, ваше превосходительство, которого вы изволили недавно определить, — отвечал он.

— Прекрасная рука! А где воспитывался?

— В гимназии, ваше превосходительство.

— Пусть он переписывает только министерские бумаги. Слышите, Матвей Егорыч?

— Слушаю, ваше превосходительство.

Выходя от директора, Матвей Егорыч шептал, моргая:

— Счастливый отец! счастливый!

Володе… но теперь нам уж следует, я думаю, звать его Владимиром Матвеичем…

Владимиру Матвеичу назначили папенька и маменька особенную комнату, в одно окошко, очень узенькую, но довольно длинную, в которой, впрочем, удобно могли уставиться кушетка, стол, шкап и несколько стульев. Он имел в полном распоряжении шестьдесят пять рублей в месяц; впрочем, Матвей Егорыч совещался сначала об этом пункте с Настасьей Львовной.

— Не много ли молодому человеку оставить вдруг в распоряжение такую сумму? Как вы об этом думаете, душенька?

— Отчего же много? Вольдемар, вы сами говорите, аккуратен и бережлив.

— Конечно, против этого ни слова; но все-таки надо взять в расчет, что еще молодо-зелено; мало ли какая блажь может войти в голову… Кто молод не бывал… — При этом Матвей Егорыч улыбнулся еще приятнее и выразительнее, чем когда-нибудь. — А знаешь ли, Настенька, сколько я получал в его лета?

— Вы мне об этом раз пятьдесят говорили.

— Ну, а сколько? вы и не знаете…

— Очень мне нужно этакие пустяки помнить.

— Вот то-то же. Семь рублей в месяц. Правда, тогда и деньги были почти что вдвое дороже, — да, именно, вдвое: все-таки 14 рублей, а ведь ему придется по 65 рублей в месяц.

— Да вы не себе ли хотите отбирать его деньги, которые он, голубчик, будет приобретать собственными трудами? Уж не имеете ли вы намерения откладывать их себе на вистик, Матвей Егорыч?

Настасья Львовна иронически улыбнулась. Правый глаз Матвея Егорыча заморгал:

— Вы никогда не хотите понять меня и все мои слова перетолковываете бог знает в какую дурную сторону…