Анри Барбюс - Ад

Он немного раскачивался, целиком захваченный невидимой музыкой, подчиняясь ей столь же полно, как и регулярному колебанию своего сердца, и я чувствовал, как во мне живёт биение этих нежных слов. Казалось, что он бесконечно ищет, пересматривает и верит. Он был в каком-то ином мире, где всё, что говорят, является незабываемым.

Она пребывала у него на коленях. Подняла к нему глаза; она была вся внимание, наполняясь как драгоценная ваза.

*

«Но её улыбка, — добавил он, — не выражала только восхищение по отношению к будущему. В ней также имелось нечто трагическое, которое пронзило меня и которое я хорошо понял. Она обожала жизнь, но она ненавидела людей и боялась их, тоже из-за ребёнка. Она уже боролась за него с живущими, каковым он почти ещё не был. Своей улыбкой она бросала им вызов. Казалось, что она им говорит: он будет жить вопреки вам, он расцветёт назло вам, он будет использовать вас; он вас покорит, чтобы господствовать над вами или чтобы быть любимым, и он уже вас не боится, со своим слабым дыханием, тот, которого я несу в своих материнских когтях. У неё был грозный вид. Я её сначала увидел как ангела доброты. Я её вновь узнал, без какого-либо изменения в ней, как ангела безжалостности и злопамятности: « Я вижу, как нечто вроде ненависти к тем, которыми он будет проклят, искажает её лицо, сияющее сверхчеловеческим материнством, затрагивает её кровоточащее сердце, лишь единственным сердцем наполненное, предвидящее зло и бесчестье, ненавидящее людей и видящее в них ангела-опустошителя; борясь за жизнь в приливах-отливах большой воды, мать с угрожающими когтями принимает вызывающий вид, улыбаясь своим растерзанным ртом! » [62] «Je vois une sorte de haine pour ceux dont il sera maudit, crisper sa face, où resplendit la maternité surhumaine, son coeur sanglant plein d’un seul coeur, qui prévoit le mal et la honte, qui hait les hommes et les compte comme un ange dévastateur; à vif dans la grande marée, la mère aux ongles effrayants, qui se redresse en souriant avec sa bouche déchirée!»

Любимая смотрела на своего любовника, освещённого лунными лучами. Мне казалось, что эти взоры смешивались со словами… Он говорил:

«Я останавливаюсь на тяжести человеческого проклятия, как во всём, что я делаю и что я постоянно повторяю с монотонностью тех, которые правы… « О! мы имеем без Бога, без пристанища, без рубища, могущего быть достаточным, лишь бунт с улыбкой, продолжающей существовать на земле мёртвых, лишь бунт существа в праздничном настроении, вечером, мрачно кровоточащего… Мы, божьим промыслом, одиноки, небо ниспослано на наши головы. » [63] «Oh! nous n’avons, sans Dieu, sans port, sans haillon qui puisse suffire, que la révolte du sourire, debout sur la terre des morts, que la révolte d’être en fête dans le soir, morne saignement… Nous sommes seuls divinement, le ciel est tombé sur nos têtes.»

Небо ниспослано на наши головы! Какие слова только что произнесены!

Эти слова, звук которых ещё затухал в тиши, были самым громким кличем, который когда-либо бросала жизнь, это был тот избавительный клич, который мой слух наугад искал до сих пор. У меня было сильное предчувствие, что они создавались по мере того, как я наблюдал своего рода небесное блаженство, всегда кончавшееся увеличением бедных живых теней, по мере того, как я видел, что мир возвращается к человеческой мысли… Но я имел потребность в том, чтобы эти слова были сказаны наконец для объединения нищеты и власти и стали бы ключом небесного свода.

Это небо, то есть лазурь, которую наш глаз словно обрамляет оправой, и лазурь, которая в потустороннем мире видна лишь мысленно; небо: чистота, всеохватность — и бесконечность молящих, небо истины и религии, всё это есть в нас, ниспослано на наши головы. И сам Бог, который есть одновременно все эти виды небес, ниспослан на наши головы как гром, и его бесконечность является нашей.

Мы имеем божественную сущность нашей значительной нищеты, и наше одиночество с его тяжёлым трудом при размышлении, при слезах, при улыбках, неизбежно божественно по его совершенной протяжённости и по распространению его влияния… Какими бы ни были наше горе и наши усилия в одиночестве, и бесполезная работа нашего беспрестанного сердца, и наше беспомощное неведение, и обиды, которые суть другие личности, мы должны сами уважать себя с определённым благоговением. Именно это чувство золотит наши лица, возвышает наши души, украшает нашу гордость и, вопреки всему, нас утешит, когда мы привыкнем в наших жалких занятиях каждый занимать такое же место, которое занимал Бог. От самой истины исходит действительная, практическая и, если можно так выразиться, религиозная ласка для молящегося, ведущая к прояснению неба.