Анри Барбюс - Ад

*

По комнате струились лучи луны, которые пронизывали окно как пространство. В этом великолепном убранстве различалась неясная белеющая группа: два безмолвных существа с их мраморными лицами.

Огонь был потушен. Окончив работу, стенные часы замолкли, они старательно прислушивались. Фигура мужчины возвышалась над группой. Женщина была у его ног: они ничего не делали, источая нежность. Они были обращены к луне, словно монументы.

Он заговорил. Я узнал этот голос, который сразу прояснил моим глазам его скрытое лицо; это был тот самый безымянный любовник и поэт, которого я видел дважды.

Он говорил своей подруге, что, возвращаясь вечером, он встретил женщину, нищенку, с ребёнком на руках.

Она шла, толкаемая, теснимая встречной толпой, ибо некоторые многолюдные улицы вечером полностью движутся в одном направлении. Отброшенная под каменный козырёк над какой-то дверью, около дорожной тумбы, подобной рифу, она остановилась, застряв.

«Я подошёл, — сказал он, — и увидел, что она улыбалась.»

*

«Чему она улыбалась? Жизни, из-за своего ребёнка. В осаждённом убежище рядом с этой дверью, где она съёжилась, лицом к лицу с заходящим солнцем, она думала о расцвете ребёнка в будущие дни. Какими бы ужасными они ни должны были оказаться, они будут вокруг него, для него, в нём. Они должны будут явиться тем же самым, что его дыхание, его шаги и его взоры…

«Да, таковой была трудно постижимая улыбка этой созидательницы, которая несла свою ношу и которая поднимала голову и пристально смотрела на свет, даже не опуская глаз на находящегося в тени ребёнка и не прислушиваясь к его невнятному безрассудному лепету.

«Я всё это обработал…»

Он оставался какую-то минуту неподвижным, потом он заговорил тихо, не останавливаясь, потусторонним голосом, появляющимся при декламации, когда подчиняются тому, что говорят и чему больше не являются повелителем:

« Женщина, которую тень опустошает, улыбается этому вечеру, беспредельному отливу из глубины её лохмотьев, беспорядочных и рваных, как бы являющих собой морской берег… Бессловесная под бессловесными волнами, обломок после всех мук, она украшает себя улыбкой, сияющей подобно звёздам, словно все за неё молились. Около дорожной тумбы, без размышлений, с ребёнком в руках, она внезапно появилась; ей нужно иметь божественное сердце, чтобы быть в столь утомлённом состоянии. Она здесь, ничто её не защищает, но она улыбается первой: она любит небо, свет, которые будет любить её безразличный ребёнок, она любит зябкую зарю, тяжкий полдень, мечтательный вечер: он вырастет, невнятный спаситель, для того, чтобы всё это продолжало жить; он, молчаливый, дрожащий при восхождении по крутой дороге, он возобновит жизнь, единственный рай, который есть тут, и букет природы; он вновь сделает прекрасной красоту, он переделает вечность своей песнью и своим ропотом. И, прижимая новорожденного ребёнка, вечером, золотящим её потрёпанные одежды, с глазами цвета красного золота, она охватывает взглядом всё то солнце, которое подарила… Её руки дрожат как крылья, она высказывает мечты ласковыми словами, она бы восхитила прохожих, если бы они повернули глаза к ней, и закат омывает её шею и её голову розовым отсветом: она словно большая роза, которая распускается, наклоняется к каждому… » [61] «La femme que l’ombre ravage sourit au soir, vague reflux du fond de ses haillons confus et déchirés comme un rivage… Muette sous les flots muets, épave de tous les martyres, elle s’étoile d’un sourire comme si tous la suppliaient. Près de la borne, sans pensée, l’enfant dans les bras, elle vint; il faut qu’elle ait un coeur divin pour pouvoir être si lassée. Elle est là, rien ne la défend, mais elle sourit la première: elle aime le ciel, la lumière qu’aimera l’indistinct enfant, elle aime la frileuse aurore, le midi lourd, le soir rêveur: il grandira, confus sauveur, pour que tout cela vive encore; lui qui fut sombre et qui trembla au fond de la route gravie, il recommencera la vie, le seul paradis qui soit là, et le bouquet de la nature; il rendra belle la beauté, il refera l’éternité avec son chant et son murmure. Et serrant l’enfant nouveau-né dans le soir qui dore ses hardes, les yeux vermeils, elle regarde tout le soleil qu’elle a donné… Ses bras treihblent comme des ailes, elle rêve en mots caressants, elle éblouirait les passants, s’ils détournaient les yeux vers elle; et le couchant baigne son cou et sa tête d’un reflet rose: elle est comme une grande rose qui s’ouvre, se penche vers tout…»

Моё внимание вновь обретает рифмы как нежность вновь обретает во мраке нежность. Рифма! Я в глубине испытывал её господство и отпечаток. Я уже был ею взволнован как-то вечером, когда он исторгал из своей памяти, в подтверждение своего утешительного усилия, фрагменты своей поэмы: обработанные слова, внезапно блистающие во мраке как бриллианты; но то, что на этот раз, по какому-то предчувствию, мне казалось более важным.