Анри Барбюс - Ад

«Я пожил. Я поработал. Я постарался заниматься творчеством. Я написал драмы и поэмы; но ничто меня не удовлетворяло, и постепенно у меня появилась потребность в нашей книге.»

*

«Я знал, что она была прекрасной и искренней, и заставлявшей трепетать два сердца, создавшие её для себя, и тогда, вероломно, спустя три года, я приложил все усилия, чтобы её переделать — и показать её людям. Анна, нужно сжалиться над всеми нами!.. Но я должен сказать, что это не было, как в случае с английским художником, только желание славы, признания, которое меня заставило не слушать нежный голос, однако довольно громкий в своём бессилии, раздававшийся из прошлого: «Вы у меня её не заберёте обратно, Филипп…»

«Это было не только для того, чтобы мне гордиться перед другими произведением, замечательным содержащейся в нём неотразимой красотой. Это было также для того, чтобы я лучше воскресил в памяти нашу любовь, ибо вся она была в нашей книге.

«Мне не удалось воссоздать продолжение поэм. Ослабление моих способностей вскоре после того, как они были написаны, истекшие три года, во время которых я поклялся не воскрешать в мыслях эти стихотворения, которые не должны были больше существовать, всё это поистине уничтожило наше произведение. Я лишь мог с трудом припомнить, и почти всегда случайно, заглавия поэм и несколько стихотворений, и иногда своего рода смутный отголосок, ореол восхищения. Мне была бы необходима сама рукопись, хотя она и находилась в могиле.

«…И однажды ночью, я понял, что пойду туда…

«Я понял, что пойду туда, после колебаний и внутренней борьбы, о чём бесполезно рассказывать, потому что они были бесполезны… И я думал о другом, об англичанине, о моём собрате, подобном мне по невзгодам и преступлению, когда я шёл вдоль стены кладбища, в то время как ветер мне холодил ноги. Я повторял себе: «Это не то же самое», и этих безумных слов было достаточно, чтобы я продолжал шагать.

«Я спрашивал себя, следовало ли мне взять огонь: со светом это было бы быстро: я бы тут же увидел шкатулку и коснулся только её — но я бы увидел всё! — и я предпочёл действовать на ощупь… Я возложил на лицо носовой платок, пропитанный духами, и я никогда не забуду обманчивый запах этого платка. Первое, чего я коснулся на ней, я сначала не узнал в ошеломляющем ужасе… Её колье… её колье с резьбой… Я его снова ощутил существующим. Шкатулка! Труп мне её вернул с мягким звуком. Что-то меня задело, слегка…

«Я бы хотел обратиться к вам лишь с несколькими словами, Анна. Я думал, что у меня не будет возможности рассказать, как всё произошло. Для меня лучше, если вы это узнаете полностью. Жизнь, которая была столь жестокой ко мне, добра ко мне в этот момент, когда вы меня слушаете, вы, живущая, и это желание выразить то, что я чувствую, заставить вновь пережить прошлое, сделавшее из меня проклятого в течение дней, о которых я вам говорю, является этим вечером благодеянием, которое идёт от меня к вам и от вас ко мне.»

И молодая женщина, вся во внимании, наклонялась к нему; она оставалась неподвижной и молчаливой. Что она смогла бы сказать, что она смогла бы сделать более доброю, чем её внимание?

*

«Всю оставшуюся часть ночи я читал украденную рукопись. Не являлось ли это моим единственным вспомогательным средством, чтобы забыть её смерть и думать о её жизни?…

«Очень быстро я обнаружил, что эти стихи не были тем, что я думал о них.

«Поэмы произвели на меня возрастающее впечатление того, что они были невнятными и слишком длинными. Так долго обожаемая книга стоила не больше, чем то, что я сделал с тех пор. Я постепенно вспоминал исчезнувшие обстоятельства, события, поступки, которые легли в основу этих стихов, и, несмотря на это возрождение, я находил, что им свойственны тяжеловесная банальность и чрезмерная напыщенность.

«Меня охватило леденящее отчаяние, пока я склонял голову перед этими останками поэзии. Казалось, что их пребывание в могиле исказило и сделало безжизненными мои стихотворения. Они были такими же прескорбными, как высохшая рука, из которой я их изъял. Но они же были столь упоительными! «Это прекрасно, это прекрасно!» вскрикивал столько раз счастливый голосок, в то время как руки восхитительно соединялись.

«Значит, голос и поэмы были живыми тогда, когда пыл и исступлённый восторг любви украшал мои рифмы всеми их достоинствами, когда всё это было в прошлом, и что в действительности любви больше не было.

«Именно забвение я читал в то же время, что и мою книгу… Да, имелось заражение смертью. Да, мои стихи оставались слишком долго в тиши и в тени. Увы, увы, также оставалась там слишком долго она, та, которая спала там в своём ужасном спокойствии — в этом склепе, куда я никогда не осмелился бы войти, если бы моя любовь её представляла бы ещё живой. Она была действительно мёртвой.