Анри Барбюс - Ад

Женское лицо, сурово искажённое страхом смерти, вновь оживилось улыбкой. Она спросила, исполненная детского величия: «Что же ты мне всего этого не сказал сразу же, как я тебя спросила?

— Ты тогда не могла меня понять. Ты направила твою скорбную мысль по безисходному пути. Нужно было дать истине другое направление, чтобы изложить её тебе снова.»

*

Кое-что ещё, что я вижу в них, заставляет их волноваться: красота, беседа в любезных тонах. Да, это их окружило сиянием на несколько мгновений, пока они ещё не покинули мечту.

«Хорошо, — вздохнула она, — слышать здесь все эти слова, которые говорят именно о том, что против нас.

— Выразить свои мысли, пробудить то, что является живым, — сказал он, — это единственная вещь, которая на самом деле даёт впечатление справедливости.»

После этих значительных слов они замолчали. В эту долю времени они были столь близки, насколько было возможно на этом свете — по причине августейшего согласия с высокой истиной, с тяжкой истиной (ибо трудно понять, что счастье есть одновременно счастливое и несчастное). Она, однако, верила в это, она, мятежница, она, неверующая, которой он дал потрогать истинное сердце.

Окно было открыто настежь. Вечер наступал, трепещущий, изобильный, будто определённое время года. Я увидел в запылённых лучах заката трёх лиц, находившихся против света продолжительных отблесков красновато-коричневого цвета с золотистым отливом. Старик, с печальным и подавленным видом, с изборождённым морщинами лицом, сидящий в кресле, придвинутом к окну; рослая молодая женщина с очень светлыми волосами, лицо которой походило на лицо мадонны. Немного в стороне сидела беременная женщина, и казалось, что она своим пристальным взором созерцала будущее.

Эта женщина совершенно не вмешивалась в разговор, либо потому, что она занимала более простое социальное положение, либо потому, что её мысли были целиком посвящены состоянию её тела. В полусвете, где она уединилась, были видны её растолстевшая и слегка уродливая фигура и нежный углублённый оскал её зубов.

Двое других беседовали. Голос мужчины был надтреснутый, изменчивый. Небольшое лихорадочное дрожание иногда охватывало его плечи, и временами у него были резкие движения, не контролируемые им; у его глаз веки были вытянутыми сбоку, его речь носила отпечаток какого-то иностранного акцента. Что касается её, то она рядом с ним держалась спокойно, с её ясностью и её ласковостью Севера, столь светлая и столь золотистая, что казалось, будто дневной свет исчезал медленнее, чем в другом месте, на её бледном серебристом лице и рассеянном ореоле её волос.

Были ли это отец и его дочь, брат и его сестра? Чувствовалось, что он её обожал, но что это не была его жена.

Он посмотрел на неё потухшими глазами, в которых появился отблеск солнца, освещавшего её.

Он сказал:

«Кто-то скоро родится, а кто-то скоро умрёт.»

Беременная женщина встрепенулась. Другая женщина воскликнула вполголоса, быстро наклонившись к нему:

«Что вы говорите, Филипп!..»

Казалось, что он равнодушен к впечатлению, произведённому его словами, как если бы это возражение не было искренним или являлось напрасным.

Возможно, он не был старым; его волосы казались мне слегка седеющими. Но он был охвачен таинственным страданием, которое он плохо переносил, имея постоянные судороги. Он не должен был долго прожить. Это проявлялось вокруг него в вечных признаках: страшащаяся и слишком сдерживаемая жалость во взглядах, и уже почти невыносимая скорбь.

*

Он принимается говорить после усилия своей плоти, чтобы прервать тишину. Так как он находится между открытым окном и мной, его слова частично рассеиваются в пространстве.

Он говорит о путешествиях. Я также предполагаю, что он рассказывал о своей женитьбе, но я не слышал, что было об этом сказано.

Он оживляется, его голос повышается; сейчас его звучность глубока и томительна. Он дрожит; постоянный пыл оживляет его жесты, его взоры, расхолаживает и возвышает его слова. В нём виден деятельный и блестящий человек, которым он, вероятно, был до того, как его сразила болезнь.

Он слегка повернул голову, и я его слышу лучше.

Он вспоминает города и страны, в которых побывал, перечисляет их. Он словно взывает к священным словам, к дальним и различным небесам, которые он умоляет: Италия, Египет, Индия. Он прибыл сюда, между двумя этапами, чтобы отдохнуть; и он отдыхает, встревоженный, прячется подобно беглецу. Скоро нужно будет опять уехать, и его глаза вновь засияли. Он перечисляет всё, что хотел бы ещё увидеть. Но сумерки постепенно сгущаются; тепловатость воздуха рассеивается как хорошая мечта; и он думает только обо всём, что он видел: